Чувства и мысли Валентина были сродни отцовским. Но он отдавал себе отчет, что не может изливать их на больного человека, умножая и усиливая его страдания.
Яков Васильевич почувствовал волнение сына и принял его за сопереживание своему рассказу. Он благодарно откликнулся на жест Валентина и ответным усилием пожал его руку и продолжил воспоминания:
– Ночью дождь стал еще сильней. Охранники попрятались в укрытия. Мне удалось найти лазейку в школьном заборе. В том месте штакетник держался только на верхних гвоздях. Наверно, местные недоросли шныряли через этот лаз на перекур во время перемен.
Толкнул я Ивана с Данилой и полез в заборную щель. Они – за мной. Метров двести – триста ползли на брюхе по уличной грязюке. Потом перебегать стали друг за другом, чтобы не потеряться из виду. Добежали до какой-то заброшенной шахты. Нашли сухой угол в подсобке. Притулились, передыхая и думая, куда дальше идти.
Данила Горбачев предложил пробираться на северо-восток, к Воронежу. Он слыхал от других пленных, что там фронт еще держится, а немцы рвутся на Кавказ и к Сталинграду.
С рассветом огляделись вокруг. Выбрали направление движения. Но днем идти опасно. Решили продвигаться только ночью. Порыскали трошки в окрестностях шахты. Нашли какие-то ветхие спецовки. Кой-чего из съестного на огородах собрали. Погрызли. Покемарили в своем закутке. А ночью отправились в путь. Верст тридцать отмахали. В сырой обувке ноги до крови растерли. Одежа вся в грязи перемазанная, разорванная. Сами на чертей похожи. А душа не унывает, толкает нас все дальше и дальше к желанной свободе.
Дневку устроили в соломенном скирду. Колоски полущили. Зерна пожевали. Подремали и дальше двинулись. Так девять ночей пробирались к своим.
Питались, чем Бог пошлет – сырыми овощами, зелеными фруктами, ягодами, зернами пшеницы и ячменя из найденных колосков. Пили из речек и ручьев, попадавшихся на пути. А когда их не было, пили застойную воду из луж и кюветов. Знали, что этого делать нельзя. Но стерпеть жажду превыше сил человеческих. Опускали пилотки в воду и пили через материю – хоть какой-то фильтр получался.
На десятые сутки Данила подцепил из лужи кишечную инфекцию, понесло его с кровью… Стал он то и дело спускаться под скирд, где мы дневали. Неподалеку мужик местный на поле копошился. Подошел к Даниле. Посочувствовал его беде. Обещал марганцовки принести для лечения, хлеба и воды. Но выдал, подлюка.
Вскоре затарахтели вокруг скирда немецкие мотоциклетки и голосистый немчура залаял на ломаном русском: «Русише зольдат, сдавайс. Будешь живым».
Что тут поделаешь? Видел предатель Данилу, ему и спускаться к немцам. А нам, может, повезет отсидеться?
Спрыгнул Горбачев на землю.
«Кто ест здес еще?» – спрашивают его. «Никого нет», – отвечает сержант. «Тогда поджигай солема. Вот зажигалка».
Пошел Данила к дальнему концу скирда, надеясь, что не станут немцы ждать, пока весь скирд огнем займется. Да солома есть солома, хоть и подмочили ее дожди, жарким костром взметнулась.
Мотоциклисты хохочут: «Гут, русише зольдат. Кароший печка. Грейся».
Тянет на нас с Иваном едким дымом и огнем. Полевые мыши с писком прыскают во все стороны. И не хочется уподобляться им. Я уже и решение принял – лучше сгореть, чем быть расстрелянным или забитым прикладами. А Иван Черноус шепчет: «Яша, можа, еще сбечь смогем? Жизни не жалко. Детей жалко сиротить. Трое их у меня. Мал мала меньше…»
