Гунтис болтался на своём галстуке, как рыба на леске, сопротивляясь изо всех сил, но узел на горле ему явно перекрывал кислород. Он что-то там сипел, а я упорно тащил его к своей цели.
– Войны, сука, хочешь? Ты её получишь!
Его оторвали от меня у самого унитаза, почти задушенного, в полуобморочном состоянии и, наверное, обрадованного, что мне не дали довести дело до конца.
– Лучше бы ты ему в морду дал, – с сожалением говорил Янка. – Может, всё и обойдётся, вы же на прощание друг другу руки пожали. Он сам признал, что ляпнул, не подумав. Да вы же старые приятели с ним были, всякое бывает!
А потом Янка спросил:
– Только без нервов! А правда, почему тебя Генрихом назвали?
У меня не было секретов по этому поводу.
– Моя мать немка, и назвали меня в честь великого поэта Генриха Гейне! А по отцу я белорус.
– Ну, теперь понятно, откуда у тебя поэтический дар! «Говном накормлю!» Нескладно, но звучит сильно!
Вокруг все заржали, и мне даже в какой-то момент стало казаться, что всё обойдётся.
Утром я стоял по стойке смирно в кабинете начальницы, а она зачитывала мне жалобу клиента Заляйса Гунтиса, в которой говорилось, что я обманул их как посетителей на крупную сумму, нахамил им и не отвечал на государственном языке.
Она долго смотрела на эту бумагу, потом бросила её на стол и сказала:
– Я всё знаю! Всё ты правильно сделал, но учти – это у нас только начало! Иди работай! Замнём!
Выйдя за порог кабинета, я не сразу понял, что значит «только начало», а уже вскоре стали работать специальные комиссии по проверке знания латышского языка, выдавливая нелатышей, чтобы освободить рабочие места для титульной нации.
Повариха Люба из ресторана со второго этажа собралась ехать в Россию, где, в общем-то, была только один раз в детстве – у бабушки под Свердловском. Сама же она родилась в Риге. Это было необычайным событием – несмотря на все призывы и запугивания местных националистов, никто никуда двигаться особо не собирался. Разве что на экскурсию, посмотреть музеи Петербурга или прогуляться по Москве, а потом назад, домой к Балтийскому морю. Прощание она устроила по полной программе – с хорошей закуской, выпивкой и воспоминаниями о былой жизни.
Я, конечно, рассказал ей, как моя тётка уезжала в Россию. Кляла латышей на чём свет стоит, говорила, что лучше, чем жить там, где все говорят по-русски, для нее ничего нет. Купила себе дом под Псковом, а уже через месяц со слезами на глазах целовала шлагбаум на границе, возвращаясь в Латвию. Бог её помиловал, она не отказалась от статуса постоянного жителя Латвии. И сейчас особо рот не открывает, так, бурчит себе недовольно, но в Россию больше не собирается. Люба пропустила мой рассказ мимо ушей, она уже всеми своими мыслями была гражданкой России, и то, что я говорил, не вписывалось в ее мечты.
Тут были и слёзы, горечь расставания и, конечно, надежды на будущее. Янка произнес тост от нашего бара:
– Жаль, конечно, что ты уезжаешь! Но каждый ищет своё место в этом мире. Счастья тебе и удачи!
Через пару месяцев она позвонила по телефону и срывающимся от слёз голосом рассказывала своей бывшей напарнице, как её принял Урал:
– Хоть мы вроде и русские, но в школе моих детей фашистами называют из-за того, что в Латвии родились. У мужа те же проблемы на работе – как узнают, откуда мы переехали, чуть ли не в спину плюют! Мол, приехали сюда, хлеб у них отбираем! В посольство ходила, пыталась обратно вернуться – не принимают! Всё бы отдала, чтобы дома оказаться!
