Я отключилась от внешних шумов и сосредоточилась на звуке ее голоса – чистого, яркого и нежного, как вода в горном источнике. Я пила его осторожно, маленькими глоточками, как безумно любимый яд.
– Наверное, зря я позвонила в такое время…
– Нет, – сразу прошептала я.
Сердце колотилось, но я старалась выровнять дыхание, чтобы она не услышала, как я волнуюсь. Во мне бурлили сильнейшие эмоции, приятные и болезненные одновременно. Они все разом завибрировали, когда мама выдохнула:
– Фух, слава богу. Они здесь такие строгие. Только сегодня разрешили позвонить. – Она поднесла телефон ближе ко рту, чтобы я лучше ее слышала. – Ты где? У тебя все в порядке?
– Да. – Я старалась отвечать искренне, чтобы она мне поверила. Только бы она не переживала за меня. Ни в коем случае нельзя отвлекать ее от цели, к которой она шла. Все мои трудности и проблемы сейчас не важны.
– Я все время думаю о тебе.
Пока я слушала ее, поняла, что прожила целую неделю в боязливом ожидании этого момента, целую неделю, в течение которой я ничего о ней не знала и постоянно задавалась вопросом, в порядке ли она, и вспоминала ее полные тоски глаза, умоляющие не оставлять ее там.
Меня охватывала дрожь, к горлу подкатывала тошнота. Мучительное ожидание звонка и страх перед ним спутывались в клубок при одной мысли, что скоро я услышу ее – или не услышу. Но мама позвонила. И в ее голосе не было ни злости, ни гнева.
– Я скучаю по тебе, – сказала она шепотом.
Что-то внутри меня грозилось расколоться, но я собрала сердце в кулак, и оно с визгом заскрипело. Молоточки, валики и колесики музыкальной шкатулки в моей груди медленно пришли в движение, заиграв очень нежную, трогательную мелодию.
– Я тоже, – просипела я.
– Ты даже не представляешь, как сильно мне хотелось тебе позвонить.
Я сглотнула. Опустив глаза в пол, я представляла маму, ее белые руки и шелковистую кожу, маму – красивую, как цапля на озере, и такую же одинокую.
– Мама, со мной все в порядке. Правда, – сказала я, стараясь, чтобы голос звучал бодро, – я в Филадельфии.
– В Филадельфии?
Я почувствовала, как от удивления ее мягкий голос словно бы пробудился, как вот-вот готовый распуститься бутон цветка.
– Ты серьезно?
– Ага.
– И как там?
– Здесь все как раньше, – ответила я, хотя на самом деле не знала, как здесь все было раньше, потому что давно растеряла свои детские впечатления о Филадельфии. Я была слишком маленькой, чтобы запомнить подробности нашей поездки, но если у меня и осталось яркое воспоминание об этом городе, то это улыбка моей мамы. – Хотя, наверное, город стал более хаотичным.
Она тихо засмеялась, и ее смех серебряными колокольчиками прозвенел у меня в голове, а по груди разлилось тепло.
– Не могу в это поверить.
Мамин голос продолжал наливаться соками, чистый и спокойный, какой я и не надеялась услышать. Ужас где-то в глубине меня пульсировал, как ссадина, задетая сладостной мелодией ее голоса.
– Я как сейчас вижу реку и статую Рокки Бальбоа с поднятыми руками. Ты ужасно хотела сфотографироваться рядом с ним, помнишь? Пришлось согласиться. – Послышался тихий, почти нервный смех. – А на южной окраине города еще стоят те радужные почтовые ящики? Они были такие милые, тебе очень нравились.
– Мама, – перебила я, – я нашла работу.
Эхо прозвучавших маминых слов медленно рассеивалось в эфире, пока не исчезло. Я вслушивалась в мертвую тишину, ожидая, что мама что-нибудь скажет. Горло перехватило.
