И моря простор, для вечных скитальцев.
Братва! Слепой и неверной удаче не верьте.
Рома в печенке печать навсегда,
до неминуемой смерти.
Полундра! Пираты на голову в плотном тумане!
Под свист ятагана, картечи, пуль завыванье.
Кинжального злого огня разрывающий смерч,
абордажные крючья, пистоль —
одноразовый шприц одноглазого Гарри.
Он что́, твою мать, пионер эвтаназии?
Хрен тебе в печень, зараза!
Прими-ка ответный мой кортик.
Точный прямой!
Между панциря толстых пластин,
между ребер.
Бой не бывает коротким. Ни длинным.
Смешное мгновенье азарта.
Бой – это смерть неизбежная. Ты иль тебя.
Всех подряд, без злорадства и промаха.
В самую точку.
Чтобы крик захлебнулся
проколотый шпагой навечно.
Дукаты померкли в глазах от искр и огня.
И чума, и холера вам в печень!
Ха! Ха! Эй, куда вы?
Неужто, как крысы, трусливые мелкие твари,
попрыгали все восвояси?
Что́, не-не-не-не-не… не ожидали?
Поделом, сучье племя, шакалы, плывите! И пусть
все узнают – пираты, это не те благородные
рыцари в книгах и фильмах слащавых и лживых,
про грязных красавчиков сонмы лихие,
что уступают места беременным девам в трамвае,
зловредным крючкам-старичкам востроглазым
педантам, свидетелям будней кровавых,
что настойчиво, едучи в суд, рассуждают,
желая отдать палачу на расправу,
того, кто в Портленд приперся испить не спеша
лимонаду и оптом продать
двадцать тысяч индейских
просоленных разноразмерных,
блестящих, как смоль париков,
под названием скальп.
Добытых своими руками.
С черной меткой —
маленькой точечкой крови
невинной – не смоешь.
С пьяной ухмылкой беззубой,
простецкими байками про путешествия,
штиль и шторма, и тот чудной треугольник,
что бермудским назвал кутюрье,
ради модной тусовки, чуть-чуть перекрасив
из черного в серый, сорок оттенков свинца,
слегонца
обнажая всю суть и тщету карнавала,
жалких масок убожество и вожделенье,
неестественно бабьим капризным жеманным
и томным своим голоском.
Бом-брам-стеньга, такое случается в море,
треснула-вмиг-сорвалась. И хрястнули обе ноги.
Ч-ч-ёрт, карамба!
И баста…
Суровый седой капитан, одноногий,
он чуял фарватер любой хоть на полном ходу,
и шторма нипочем, одинокая дикая сила,
в сочетании с точным расчетом и волей.
Якорь в глотку тебе! Разорви тебя гром!
Не спеша, он отмерил всего два удара.
Дьявол, холера усатый! Отсёк мне ступни.
И крылья, в придачу.
Зараза!
Чтоб меня целиком не отдать
беспощадной гангрене до срока
и Магам Магриба,
чтоб до Тортуги успеть доползти мне
по штилю, под выжженным солнцем Карибов.
Ну ничего, я был юнга смышленый,
такой и без ног проживет.
Не поспоришь,
с грубой силой и лихостью дикой чужой,
а также с замшелой рутиной увядших законов,
с повседневной тоской ожидания,
как в лихорадке,
беспросветной минуты,
тупой отрешенности миг,
шаг за грань, когда выйдешь сдаваться,
теряя устойчивость даже в сомненьях,
и снах затуманенных,
в диких чужих очертаниях Теночтитлана —
хмурый призрак из вечности…
Может подскажет?
Где обезьяны смеялись бесстыдно
рот прикрывая, и уши, глаза.
Дикий клоун, сам на себя не похож
и не зная, что значит касанье,
острой отравленной шуткой,
скользнувшей случайно по горлу,
успел всё испортить.
Он сжал и заклеил немо́той
мои почерневшие скулы зачем-то, не знаю.
Я ведь и так замолчал.
Только кашель из мыслей
и грохот ломающих крылья Икаров,
будит еще по ночам. А чувство
обиды и злости занозой осталось…
Но я не позволю
в пошлость и тлен обратить самые тонкие
предбессознательно неуловимые токи.
