Окончен год до срока,
промчался день за час.
Мы снова делим бога
на целое и часть.
Мы добавляем лица
в великий телефон,
и вечный список длится
на тысячи имён.
Сегодня фейерверком
надежд сверкнут глаза
и, как под Кёнигсбергом,
орудий грянет залп.
А завтра русской болью
охрипший в пире бронх
у выдоха отмолит
последующий вздох.
ХОККЕЙНЫЙ РЕПОРТАЖ
Потеет лёд.
Туман рябит в глазах.
Горит лицо от ледяных булавок.
Пятно зевак,
вибрируя в басах,
с безумным треском разговевших лавок
нависло взглядами слезливых попрошаек.
Гол не спешит.
Его настанет час.
Не выполнен размах кувалды клюшкой.
На развороте высек каланча
рубанком ног узорчатые стружки,
вратарь поймал заветный диск в ловушку.
А лёд орёт,
скрипит во всю гортань,
его коньками режут по живому…
Настырный форвард совершил таран,
бросаясь на ворота, словно в омут,
но был зажат, придавлен и отторгнут.
Проход по флангу,
пас из-за ворот.
Отскок. Удар. Зажглись ворота красным,
от децибел готов порваться борт
в трибунном приступе хоккейной астмы.
Судья показывает к центру властно.
Табло трепещет,
косится упасть,
мелькают цифры, эпизоды, лица,
десятитысячно раскрывшаяся пасть
пришла игрою нынче насладиться,
где чемпион обыгрывает вице…
СЛАЛОМ
Где облако спешит за ворот
в изломанности горных хорд,
осовремененный Суворов
обозревает переход.
Здесь цепь озёр: за блюдцем блюдца,
каймой врезаясь в берега,
о камнепад нещадно бьются,
летя в лавинный перекат.
Босыми пятками рассвета
примят к вершине эдельвейс,
и луч, меридиан разведав,
снегов утяжеляет вес.
Тут лепет утра уши лепит…
Шале стремится напролом,
когда по трассе русский лебедь
альпийский воздух бьёт крылом.
ШИФОНЬЕР
И я рождён был между двух огней:
Земля и Воздух – вот мои стихии.
Зимою раскалённым суахили
я изморозь проплавлю на окне.
Как будто город сном не утечёт
в сырую Лету мёртвого артикля.
Я наблюдаю, как моим картинкам
музейный штиль уже ведёт учёт…
А ветер, наигравшись в провода,
срывает фантик с приторного века.
Шуршат года листочками на ветках
и жизнь мою спешат земле отдать.
Степному небу грезится ковыль –
должно быть, небо тоже полукровка…
Печальных истин мятая коробка
пылится в шифоньере головы…
* * *
Не поезд Анну красит, –
но катится трамвай
отточенною фразой –
под дребезжанье свай.
Куют колёса гомон,
звенит прямая речь
в предчувствии знакомом
смертельных телу встреч.
Теперь за все цитаты
расплатится с лихвой
уже известный автор,
упав на мостовой.
МОЙ АНГЕЛ
Гале
И шум и свет, и день мой нараспах,
и зеркала усмешка обезьянья,
и голова, так жаждущая плах
беспамятства, глумления, зиянья,
и звон чугунной мысли впереди,
и жадный зов сосущей клетки плоти –
мои потусторонние вожди,
что так ещё меня и не проглотят…
Живёт дыханье, всё ещё живёт,
тобой хранимо, ангел мой небесный –
за вещим бормотанием высот
одной тебе понятной льётся песней.
Прости, что ты ждала день ото дня,
вся в горечи, любовью убывая,
но омывала каждый раз меня
твоя слеза, что капля дождевая.
Живёт ещё дыхание в груди,
и времени – на вечность и пол-лета…
Веди по васильковому пути
безумца, предсказателя, поэта.
ПОДВОРОТНЯ
Привет тебе, суровый понедельник!
Должно быть, вновь причина есть тому,
что в подворотне местной богадельни
тайком ты подворовываешь тьму.
И клинопись с облезлой штукатурки
на триумфальной арке сдует тут.
Здесь немцы были, после клали турки…
на Vaterland могильную плиту…
Теперь же неуёмная старушка
с бутыльим звонцем – сердцу веселей –
все мыслимые индексы обрушит
авоською стеклянных векселей.
