И каждый здесь Растрелли или Росси,
когда в блаженстве пьяном, от души,
на белом расписаться пиво просит
и золотом историю прошить.
* * *
Живу. И видит Бог… Конечно, нет.
Имеющий глаза да не увидит.
Как написал дряхлеющий Овидий –
о, как он интересно написал…
По выходным безвыходность гнетёт.
Заматеревший март ручьями полон…
До вечера капель играет в поло,
а ночью Марко ищет, где восток.
Когда же перемелются снега,
на суточном дежурстве мне по рации
ты передашь, должно быть, друг Гораций,
что завтра будет лучше, чем вчера…
* * *
Забалдев под болдинскую осень,
заварю иголки кипариса:
заходи чайку попить, Иосиф –
неба умирающего писарь.
Посиделки с классиком поэту
как не помянуть тоскливо-броско?
Потому в Венецию поеду,
или где там похоронен Бродский?
Только в эту шалевую осень
ошалеть другим придётся строкам –
водки заходил напиться Осип,
чтоб согреться под Владивостоком…
* * *
За облаками вёрсты наверстай –
где с песней, выдуваемой в хрусталь,
стоят, в своей красе непогрешимы,
замёрзшие в девичестве вершины,
где усачом у терекских излучин
закат до посинения изучен.
Там изобилье в роге у Вано
на вкус и цвет: как выпить дать – вино.
А горные и торные козлята
под ноги сыплют огненные ядра,
и тратится к подножию Казбек
на эха перепуганного бег.
АНКА
И вечер на тебя немного укорочен,
и ложу египтян завидует Прокруст,
и колотушкой лба сияет околотчий,
о косяки дворцов раздаривая хруст.
Не слышен ход небес, веление царёво –
принцессу не будить на месяц Рамадан,
пока безумный март Алисою зарёван,
и розы февраля царапают майдан.
И рвётся из цепей тоска цепных реакций
ядрёным ноябрём с Авророю в капкан.
Заря ещё красна с пальбою пререкаться,
когда на Ильича картавится Каплан.
Задушенный Кавказ умоется снегами,
Остапу надоест промышленный Провал.
И если я не прав, возьми в ладонь не камень,
а вычурный наган и ущеми в правах.
И вечер на тебя немного укорочен,
и ленточки твои заплетены в «Максим».
Встречай и напиши о стрёкоте сорочьем,
ресницами в крови на карту занеси…
* * *
Возьмёшь стихотворение кряхтя
и тащишь на тринадцатый этаж:
полтинничек – за лестничный пролёт,
а можно и немного доплатить.
На третьем – разминёшься с алкашом…
на пятом твой законный перекур –
и в жалостную банку из-под шпрот,
как милостыня, бросится бычок.
Ступени стонут, проползая вниз,
плечу от лямки адски горячо,
но, перья просыпая за собой,
с напарником тягаешь этот текст.
И падает на ногу строгий смысл,
и рифмы оглушительно трещат,
потом у поворота на восьмой
перилами карябаешь строфу.
Настойчиво названиваешь в дверь –
хозяйка в псевдонорковом манто
(литошного надмирья старожил)
почила…
…не успели донести…
* * *
Утром мама взорвёт небеса,
а затем подожжёт и подушку.
Как об этом, скажи, не писать,
если их мчс не потушит?
И в столичных духовках метро,
злопыхателям местным на радость,
на глубинах пропащих – и то –
увеличится вверенный градус.
Как на это, скажи, мне смолчать
и умерить дозорный хрусталик,
если есть и слеза, и свеча,
если мамины руки устали?
И тряпичное бьётся окно
о бегущие тучи дюраля…
Разве выдержит небо его,
где стекло ещё не протирали?
ТАМ
Там ещё пишут…
Это когда
водят палочкой по бумаге.
Ищут пищу,
ра-бо-та-ют –
странный обряд ушедшей магии…
Там ещё солнце – железный диск –
лязгает по небосводу,
и неуёмный рассвет-садист
в тёмные окна воткнут..
Там ещё жив благодатный звук,
но не посредством речи,
просто ружьё, сжевав кирзу,
сердце дробинкой лечит.
Там ещё можно куда упасть…
