только птица заплакала горько по нам – Алкион…
И как будто нарочно приходят червлённые тучи,
пыль в глаза от прибрежных бунтующих дюн,
прилетает с востока по души, по наши, до кучи
смертоносный и вещий пророк Гамаюн…
Где бы здесь отмолиться, да так чтоб до ручки, до края,
чтоб уже до последней, до знойкой, изломной черты,
чтобы звон колокольный по нервам стегая, стегая,
рассказал – кто такой и что стОишь, наверное, ты…
Эти птицы в раю понапрасно поют и пророчат,
кто-то кинет монету в подставленный сбоку картуз,
не разбудит с утра непроспавшийся с одури кочет,
и не ляжет бубновый пророческий туз…
У портовых ворот в спешке брошены блАжи и кони,
и надсадно кричат чайки, словно бросая к чертям,
не осталось уже смысла в этой пропащей погоне,
а пророчество сбылось, но как-то уже пополам…
Этим птицам не нужно, чтоб их позабыли в горячке,
всё намеренно просто – и это навязчивый сон,
бьётся Феникс в туманной пророческой спячке,
тихо Сирин поёт, ну и плачет смешной Алкион…
Где бы здесь отмолиться, да так чтоб до ручки, до края,
чтоб уже до последней, до знойкой, изломной черты,
чтобы звон колокольный по нервам стегая, стегая,
рассказал – кто такой и что стОишь, наверное, ты…
* * *
По эталонам меряем невроз
и даже время – связка сухожилий,
единственно волнующий вопрос —
в размерности и полноте усилий.
Да пустяки, первично не яйцо,
не курица, тем более живая,
а брошенный небрежно прям в лицо
надкушенный бифштекс в буфете рая.
Официант, здесь кухня ни к чертям,
нет сочности и остроты эстета,
жующим втихомолку двум третям
не до истерик звучного фальцета.
Да будет день и будет звон и треск
опор мостов, ведущих к центрифуге,
и будет гром и будет даже блеск
в глазах совсем синюшного пьянчуги.
Да что о нём, там выдача с утра,
у проходной в раю всегда их кучи,
на вынос, без стакана, из горлА,
из близлежащей разъярённой тучи.
На опохмелку, для затравки, в мозг
нальют нектар с ядАми вперемешку,
и сине-голубой небесный воск
заплачет горько в горькую усмешку.
Пойдут крушить несозданное в срок,
ломать всё то, что в мыслях и в рисунках,
заставят бросить прямо тут у ног
оставшееся впрок в заплечных сумках.
Официант, зажгите свечи в зале,
не виден пыл, не виден и сюрприз,
сюда пришли и те, кого не звали
и даже те, кто шёл упорно вниз.
Да будет день и будет гром литавр,
не колокольный, не сусальный боем,
уставший до измотанности мавр
уходит не пророком, а изгоем.
Вы дирижёр – смените партитуру,
здесь нет хоров, оркестр вдребень пьян,
измотанную собственную шкуру
меняют повседневно на стакан.
Тут только соло, хрипло и всерьёз,
с разбивкой эпизодно и на вынос,
позеленевший медный купорос
“Бордо” заменит, или, скажем, “Гиннесс”.
Не в моде опера, не в моде даже рок,
здесь шепчут на ухо, или кричат вдогонку,
и кто-то ошалевший, но не Бог,
пускает жмых буфетный в перегонку.
И капает холодная вода,
кристальная до одури, до лоска,
и зажигает кто-то иногда
свечу из сине-голубого воска.
* * *
В том самом заливе, где лоций не знают, где глубину замеряет боль,
для ангелов свечи уже зажигают, а ангелы учат печальную роль,
как будто торосы уже неспроста и даже свеча в руках ледяная,
в этих широтах познали Христа, поверь мне на слово уже, дорогая.
Где эти маги, где лица, в которых – читают они псалмы по слогам,
жизни не учат в воскресных школах, петь приучая только богам,
сложены ангелы до времени на полке, время судьбу наобум решая,
ангелы часто сметают осколки, так тоже бывает, моя дорогая.
