Читать онлайн Михаил Анмашев - Стихопульсы

* * *

И он уходит, сбросив плащ с руки, зажав в руке счастливую монету,

искать другую стильную планету, и наплевав давно уже на эту,

оставив тут интриги, склоки, плач…

Пройдёт три года, брошенных в пыли дорог, хайвеев, встреч и расставаний,

пройдёт и квинтэссенция всех маний, и паника познаний и дознаний,

как будто растворяются вдали…

Он ненавидит склочность городов, ажурность зданий, вычурность конструкций,

все методы дедукций и индукций и конформизм, что освятил Конфуций,

к чему, он сам не знает, но готов…

Походы в бар, соседний, за углом, там градусы иллюзий, жажда смака,

там Три сестры, и Бег, и Тропик Рака, О, дивный новый мир – Рамона, где Итака?

молчим, молчим, и ждём, и пьём, и ждём…

Оттуда Путешествие на край…, в ночи и Пене дней… до Чевенгура,

Невыносима лёгкость бытия, невыносима Пустота и Дура,

смесь стоика и в чём-то Эпикура,

Сто лет… Над пропастью – и снова отползай…

Звучит не джаз, не реквием, не блюз, тут Пересмешник с Фаустом смеются,

и крутится замызганное блюдце, на Ярмарке тщеславий слёзы льются,

и Трём Товарищам опять не выпал туз…

Обычный гам, и шум, и суета, привычность жизни замкнутого бара,

за столиком налево – та же пара, пронзительность набоковского Дара,

Играем в бисер – выдайте счета…

Женя Гершман. «Вильем» (деталь). Холст, масло. 30×67 дюймов

* * *

Что за прелесть растёт в одночасье и всё по-прямой,

и не в губы уже, как бы в пасть – я, только с рваной,

избитой спиной,

и копает со дна эта страшная странная драга,

только катит во сне белопенный ревущий Бискай,

не в объём, а на плоскость – в равнину, в без край,

ты ж смеёшься и плачешь, услышав пророчество мага,

отступив на два шага…

Хорошо бы на память все Книги Исходов прочесть,

под весёлые блюзы и стук отжигающих шпилек,

под которые стелена чистая, свежая жесть,

составляя Исходам в уме панегирик…

Ты стоишь перед некой условной чертой,

этой вечной уже, залитой под тобой мерзлотой,

и спиной, и спиной – понимаешь, что сзади лишь враг,

как отшельник уходишь уже ни за что,

только тельник и душу порвёшь на все сто,

тут смеётся, не плачет продуманный маг,

наступая на шаг…

Хорошо бы не солью питаться, а соком земли,

разжигая глаза изумительным солнечным блеском,

но святые навеки отсюда ушли

под стенанья с винтовочным треском…

И горит, разжигаясь костёр, или знак, или купол,

в этом споре пустых, обезличенных кукол,

в череде нескончаемых сумрачных драк,

не найдёшь, не находишь, по-первой, приют,

только спермой со злобой плюют,

и заходится в крике озлобленный маг,

тут ступаешь на шаг…

Не наденешь уже с рукавами актёрский хитон,

и проходят катрены сквозь жизни с боями,

разломав этот старый гнилой лонжерон,

и на спор с рубаями…

Что-то скажет навскидку, в огляд Робеспьер,

может, он бестелес, эшафот опустел,

может, есть исторический слепленный брак,

и не мил белый свет, белый свет только сер,

зря строчил на равнину Вольтер,

ухмыляется тут одуревший с беспамятства маг,

отступая на шаг…

Медный хор этих труб окружил Иерихон,

ноты тут же сдаются в тираж и в печать,

этот хор для окрестных поющих сторон

надо лишь здравосмысленно перекричать…

И идёт, будто что-то впервые, на слом,

и пьянит и дурманит, как с водкою ром,

и исписаны красные стены, как стены рейхстага,

под оркестр винтовочных флейт

открывается гейт,

под стенанья уже уходящего мага,

тут ступай на три шага…

* * *

Просыпаешься долго, не в силах расстаться с подушкой,

как иголка, пронзает в уме взглядом кто-то за мушкой,

под глазами круги – кадыки вверх и вниз у гелотов

выпирают, глотая и сухо смотря в телевизор,

выступают там тая – Высоцкий и Галич и Визбор,

связки вроде туги, но немы посреди идиотов…

Нет пределов, неважно какая у моря погода,

что-то Спартой запахло, разделов нам мода

пришлёт,

мы привыкли по лезвию все и всегда на измене,

выпив кофе-гляссе, доктор Фауст на сцене

споёт…

Раздвигая руками, за бёдра схватив, как за ствол,

мы насилуем истину, бросив последнюю шлюхой,

забираясь с ногами на собственный письменный стол,

чтоб зачать – после нас хоть потоп, но с непрухой…

Заселяясь на спор и неважно куда на отшибе,

ногу вновь на упор, как при сильном ушибе

сведёт,

и опять ночью мучит всё тот же немыслимый бег,

значит, скрючит, и Хлудов, вновь взявшись за стек,

в бессознанке уйдёт…

Вроде так же смешно, веселятся и бродят все соки,

и вещают – грешно – подзаборные шлюхи-пророки,

насторожены руки, глаза у пилотов,

нет опаски и рулят налево-направо,

только порваны связки и зря им поёт Окуджава —

нет ни скуки, ни слуха уже у гелотов…

Мода вновь устарела и в миг, только в классике суть,

и опять этот пик, на палитре в цветах жирно муть

громоздится,

за Итакой уже всех сочли черенком, паруса в прах развеяли

и сквозь стену прошли чередком тонкошеии

лица…

Как слепые, стуча по заборам искусно,

где уж Лазарю встать, открестясь, под ружьё,

мы насилуем истину, может и грустно,

ожидая ответ от неё…

* * *

Брошено что-то светлое, брошено прямо в грязь,

вылезло несусветное – подлая, пьяная мразь…

Как под окном примято – след от былых баллад,

многое тут изъято с бесправием на возврат…

Брошенный мир сомнамбул, скинутый прям на край,

месиво старых ампул – страждущий – подбирай!

Полуседой ландшафт, крашенный чем-то серым,

зеркало полуправд – некогда бывшее целым…

Играми всех теней сжаты время и цели,

и темнота темней в видящем всё прицеле…

Кто-то бредёт наощупь, кто-то сливается с серым,

брошена светлая площадь под ноги пьяным мегерам…

Строятся эпигоны – все в антураже и блеске

с привкусом пьяной зоны в пошлом, страшном бурлеске…

Лица зачем-то скрывали, прятались по углам,

в этом смешном карнавале рубят и жизнь пополам…

Бурлеск не изменчив в лицах, фото уже цветные,

пенится в колких шприцах, рёвом ревут пивные…

Ну-ка, за стол пророка, смотрит на нас обалдело,

горло сожмите до срока – доброе это дело!

Пусть пребывает под хмелем, ластятся к вещему бабы,

проповедь сразу поделим, а имя – забыть пора бы…

Кто-то возьмёт гитару, улыбкою озарив,

шумному, пьяному бару выставив в морду гриф,

вспомнит слово – свобода, сквозь давящий горло гнев,

неточности перевода – «Revolution» по-русски спев!

А с уголка угрюмо… ярко сверкает взгляд,

в всполохах пьяного шума вертится циферблат…

Столик налево – софисты и охают праотцы,

на сцене уже нудисты вяжут и рвут Лао Цзы…

Где тут до эйфории – брось колокол, Хемингуэй!

Не слышен ответ Марии в криках – “Скорей налей!”

Что ж ты горло неволишь, не слышишь страждущих душ,

это же жизнь всего лишь, рваная жизнь, к тому ж…

* * *

Ты живёшь иногда, не имея лица, только голосом ставя пробелы,

наугад, наобум, как руками слепца, понимаешь, что вроде и целы…

Этот мир, как свернувшийся ласковый кот, начеку, наготове, на взводе,

а по мне – настоящ только тот сумасброд, отыгравший ноктюрн на природе…

И не в залах концертных рождается весть, от которой сжимаются души,

справедливость – так это же сладкая месть, ну, а проповедь – фраза всем —

“Ну, же!”

Пусть стучатся всегда вразнобой и не в такт, а стучат неумело и глупо,

если кто-то упал, то закончился акт, за кулисами охнула труппа!

И как будто прибита душа наотмашь, навсегда и со знанием дела,

и играешь ты роль и впадаешь ты в раж, значит точно – в душе накипело!

Ну, а там за окном – всё в разводах воды, всё размыто и слёзы на стёклах,

и в миноре настроены капли-лады на щеках твоих нежных и мокрых…

Всё берём, что намечено точно и в срок, всё решаем без спросу, без толку,

всё приходит, как будто послал это бог, а уходит всегда втихомолку…

На подмостках затишье, но это не так, держат паузу, словно винтовку,

просто ищут того, кто подлец или враг и скомандует – “Наизготовку!”

Этот мир в одиночестве словно застыл, как упрямая серая лава,

в суете и в запале он просто забыл все слова после выкрика – Авва!”

И приходят всегда, не имея лица, по команде, без спросу, чеканно,

и от слов наглеца и от дел подлеца открывается старая рана…

На подмостках играют трагедию-буфф, наплевав на суфлёрскую будку,

и уходят шуты, напоследок махнув, как рукою последнюю шутку…

* * *

Как вечерней волной устоять на натянутых струнах,

отражаться спиной в зазеркальных корёженных лунах,

о порог спотыкаться и край музыкального такта,

не удержишь рукою резца,

да и нет уж лица,

и пытаться играть и справляться с ролями хоть как-то,

дожидаясь антракта…

А на небе сейчас зазывнАя предельная россыпь,

ты уже и не личность, не сапиенс, только лишь – особь,

“вспоминаешь своих грустных шлюх” и гуляешь с Мальвиной,

и ножом по стеклу – и мечтать позабыть этот звук,

недосуг, недосуг,

и почувствовав силу в себе быть скотиной,

управлять гильотиной!

Или лучше всего стать деталью, не целью пейзажа,

удержаться, не впасть, не пропасть в водевиль эпатажа,

наиграются вдоволь чуднЫе, смешные игрули,

всё смешное – есть зло, и пропали давно Короли и капуста,

вот нащупаешь дно, там не клад, там не густо,

сохраняй равновесие, даже когда и согнули,

как на сломанном стуле!

Что скрывается зримо под маской печального мима,

это вовсе не смех, и не шоу, не блажь – это схима,

три ступени – Шенье вновь восходит в кровать,

изменить траекторию смыслов уже он бессилен —

от избытка извилин,

попытается душу в горячке немедля продать,

но не ставя печать!

И зовёшь, распаляясь, того, кого нет и в помине,

даже если и есть, где-то бродит в слезах и в рванине,

и торчит из известного места плюмаж,

как алхимик, выводишь зерно в чистом виде,

чтоб отдать его гниде,

ну, а если не дашь,

это как бы шантаж!

Не забудьте пропить и пропиться, любимая братия,

если что согрешил, не во зло, не назло, только ради я,

и зажгите последние старые, блёклые свечи,

обнимите подруг в темноте по-фрейдистски,

и глоток (дёгтем пахнущий) виски,

всё бросаю к чертям, уезжаю надолго далече

и теряю дар речи…

Как рукою проводишь и трогаешь нежную гладь,

как наветы и всполохи криком, молитвою снять,

вспоминаешь на кляче в погоню, как рысил,

и почувствуешь силу очЕрченных, прерванных линий,

на которые лёг уже иней,

рассыпая, когда полномочия слова превысил,

перед свиньями бисер!

И прочувствуешь силу Вселенной и чушь эзотерики,

а вокруг храмов – крики, скандалы, истерики,

в небесах второпях сплошь разлитое в хлам молоко,

начинаешь с нуля,

и не ради, а для,

и вступаешь, жонглируя словом с циркачами в трико,

в Розенкрейцер и Ко.

Ре минор – это сложенный Реквием, только с отсрочкой,

недописанной строчкой…

……

строя глазки, фланируют рядом с улыбкой смешные Мальвины,

все с корзиной для сбора плодов гильотины…

* * *

Что там хлещет за стеклом – всё бравады, да бравады,

как отшельники на слом – на щеках следы помады,

вроде кладка кирпичом в середине мелких дрязг,

пастырь воет ни о чём – паства слышит только лязг…

Ставлю в ночь Кармен-сюиту, громко, спешно, ну и что ж,

молоко уже разлито, а в руке сверкает нож,

спят усталые волхвы, только лишь прищур конвоя,

с этой рубленной канвы и до волчьего, до воя…

А потом, в ночи, открыто ищешь с псиною кафе,

плещет под душой сюита и выходишь подшофе,

город – стылый, снег сверкает, времена имеют вид,

кто-то лезвие клепает, а Давид – изобразит…

Зря Лион писал неправду – лже-Нерон, он истин был,

кто сказал тогда бы Савлу – и Петра бы след простыл,

капители подустали, провалился древний цирк,

подпустили, привязали – кто-то тихо спичкой – чирк…

А в карманах прячат фиги, нА ухо донос уже,

обмолотят хлеб на риге, а сварганят бланманже,

под снопом строчит Никкола, тоже мне – Макиавелли,

в ритме, в пластике гандбола нарастает пресс Равеля…

Время сыто, время пьяно, время подлостей и спячек,