А когда я вижу еду, все другие мысли просто выпрыгивают вон из моей головы и настроение поднимается само собою…
Да, поесть я люблю.
* * *
В подземелье клубилась тьма – такая густая и вязкая, что ее можно было бы потрогать рукой. Вот только сделать такое было некому; давным-давно забытый вход в подвал, заваленный грудой камней, перестал интересовать кого бы то ни было.
А существо, прикованное по рукам и ногам к скользкой от влаги стене – таким образом, что обтянутые бурой кожей высохшие конечности не касались земли, было мертво или погружено в непонятный, растянувшийся во времени летаргический сон, сковавший его не менее, чем толстые цепи, способные удержать на месте средних размеров торговое судно. Стоило бы удивиться, что столь тяжелые кандалы понадобились кому-то лишь для того, чтобы обездвижить кого-то столь тщедушного, как пленник этого подземелья.
Назвать его человеком было бы сложно: ссохшаяся плоть обтягивала тонкие кости; на плечах существа неподвижно болтались обрывки почти истлевшей от времени и сырости одежды, а лицо напоминало скорее уродливую морщинистую маску. Было еще нечто странное – ногти на руках и ногах существа вытянулись не меньше локтя в длину, уродливо изогнутые и заостренные на конце. Отросшие космы седых волос струились по полу, напоминая серую паутину.
Существо не двигалось; и только склонившись близко-близко над ним, можно было бы заметить, как изредка едва вздымается тощая грудь, впуская в себя немного застоявшегося сырого воздуха.
Вдруг откуда-то сверху раздался гул, похожий на голос колокола; он нарастал с каждой секундой, заполняя собою тесное пространство подземелья, отчего застывшая тьма вдруг всколыхнулась, и тело узника – а еще точнее – узницы – начало трястись, как в лихорадке, ударяясь тощей спиной в мокрый камень.
Звук прервался так же неожиданно, как и начался.
Существо открыло глаза…
С душераздирающим воплем мальчик вскочил со своей постели; его сердце едва не выпрыгивало из груди.
– О небеса! Руди, да когда ж это закончиться? – пробасил грубый мужской голос по ту сторону хлипенькой перегородки, отделяющей супружеское ложе от спальни детей.
– Еще пару таких ночей, и я стану заикой…
В дальнем углу заплакал в колыбели грудной ребенок.
– Да что ж это за наказание на мою голову! Где ж ты взялся, паразит этакий, – проворчала Руди, и, кряхтя, и потопала к разоравшемуся младенцу.
– Ну-ну, маленький. А-а-а-а-а!..
Мальчишка и девочка постарше, что спали там же, где и незадачливый сновидец – на полу, на охапке сена, покрытого мешковиной, тоже проснулись и, не сговариваясь, принялись колотить его. Мальчик скрутился калачиком, уже привычно закрывая от ударов лохматую голову.
– Ей вы! Потише там! – прикрикнула на них Руди, укачивая на руках младенца.
– Еще раз так заорешь, и ты покойник! – прошипел старший мальчишка на ухо младшему и, наостанок еще раз угостив его ударом под тощие ребра, отвернулся в другую сторону. Подражая брату, девочка сделала тоже самое.
Мальчишка – только что поднявший своим криком на ноги всю семью, лишь сдавленно охнул, чтобы не застонать, вытирая кулачком набежавшие слезы.
Скоро в темной и душной крестьянской избе снова воцарилась тишина.
* * *
Пасмурное утро струилось тусклым светом из-за плотных штор.
Министр никуда не спешил; его день начинался поздно, а заканчивался часто почти с наступлением рассвета.
Устало развалившись в высоком кресле, закутанный в широкий пестрый халат, он не спеша отхлебывал из высокой глиняной кружки горячий напиток.
