Это у нас с дедой любимая фантазия была. Сядет со мной, твердым пальцем в бочок – тык: «Ну, – говорит, – рассказывай, как мы в лес пойдем». И я начинаю: вот придем мы – а лес густой, дремучий – под кустом заяц дрожит – волка боится. А он ка-ак выскочит из чащи… Деда, а ты волков боишься? – Не-а. – Ты ему ка-ак дашь, да? – Ага…» Ну я тогда маленькая была, верила. А теперь выросла – по-настоящему в лес иду.
Набитая тропа бежит под уклон и видно, что в оврагах стоит туман, будто извилистая млечная река прорезает холмы, перелески и тихо курится в недвижном воздухе. В низинах тоже будто молоко налито, и как донные растения стоят в нем затопленные кусты и мелкие ёлочки.
– Марь-то какая, – задумчиво говорит дед, – верное слово, к дождю это.
Лес – вот он. Темнеет мрачно. Вчуже смотрит на нас голубыми глазками цикория на опушке: «Кто такие? Чего надобно?» Раздвигаем высокие былки цветов руками, и они сразу смыкаются за нами, пряча проход.
Здравствуй лес, беззвучно говорю я, мы тебя не обидим, будем хорошо себя вести. Лес молчит, но кажется, подобрел и приветливо кивает веткой: мол, раз так, заходите…
Я трех шагов ступить не успела – ух ты, прямо под ногами первый гриб – буро-желтый моховичок.
– Востра! – улыбается деда. А сам тоже нашел два подгруздка. Как мы первые пришли, все грибы – наши. Я сперва трусила – заблужусь еще, но деда говорит, в лесу друг за дружкой не ходят, надо поодаль держаться, тогда грибов не пропустишь. Срезал себе крепкую палку ореховую, и пошел, концом траву раздвигая. А мне палки не надо, я и так к земле близко.
Отошла в сторонку, там лес посветлей – осины уж пунцовеют и слабо ропщут сухими гремучими листами, березы зябнут бессолнечным утром, сырая трава под сапогами шорх-шорх… А в траве, – ой, мамочки! – грибы красные на толстых шершавых ножках. Аж сердце занялось. Хотела дедушке похвалиться, да спохватилась: нельзя это, грибную удачу спугнешь. Дед вон тоже чего-то берет, да помалкивает. И мне надо. Белых-то пока не видать. А ведь обещалась найти…
Больше всего сыроег попадается – утлых, с обтрепанной бахромой и лужицей в середине вогнутых шляпок. Это – дед говорит, – птичьи блюдечки. Утро потихоньку расходится. Птицы пересвистываются в кронах, сбиваются в стайки, с шумом вспархивают, наполняя воздух рокочущим ветерком. Паук-кругопряд деловито заплетает серебряными нитями колючую ёлкину лапу. В тенетах ветвей кто-то бойко шелушит шишки, их легкие крылатые семена, кружась, слетают в траву. Временами волглая мгла вокруг густеет, обступает нас, и тогда мы аукаемся, радостно и протяжно. На зов дед является из тумана и, ковырнув около меня палкой прелую листву, ловко выуживает оттуда мокрый козляк или подбирает махрово-розовую волнушку. Эх, прозевала!
Туманный лес заколдованный: войдешь в него как в ведьмин котел, марь всего тебя окутает, переменит – и выйдешь незнамо кем. Это я нарочно себя пугаю, для интересу. Смотрю, лес вокруг чудной сделался – будто я под землю зашла, выше головы подмытые корни берез как ребра торчат. Видно, в овраг угодила, а как – не заметила.
– Ау! – кричу, – Деда! – Тихо. Не слышит он. Вылезать надо, но склоны крутые, скользкие, самой выбраться трудно, – Аууу!! – Тишина. Да что ж это? Рядом ведь ходил!
– …ууу! – загудел, откликнулся вдруг лес – дедушка отозвался. Сюда идет, слышно, как сучки под сапогами хрупают.
– Деда, – подала голос я.
