Нависшие ветки ольхи колыхнулись, и в овраге сгустился дед. Не мой. Чужой чей-то, с большим мешком. Зыркнул сердито:
– Чего орешь?
Я скорей за куст отступила: вот он туман-то что наделал! Дедушка мой пропал, а вместо него – этот. Ну как посадит меня в мешок!
– Ладно, – говорит, – выходи, не бойся.
– А вы кто? – спрашиваю.
– Я-то? – старикан грозно ворочает мохнатыми, бровями – как две белки у него над глазами сидят. – Я дед-лесовик, – голос густой, как смола. – А ты чего в моих владеньях делаешь?
– Грибы беру, – говорю, и на всякий случай корзинку вперед себя выставила. Дед заглянул:
– Куды мухоморов столько? Ай мух морить?
– Где ж мухоморы? – осмелела я. – Осиновики это! – показываю ему чистые замшевые шляпки и синяки на срезанных ножках.
– Хо-хо! – смеется дед, – вот у меня грибы так грибы! Глянь-ка! – он присаживается на корточки и отворачивает край мешковины. Ахаю завистливо – полный мешок белых! Темно-коричневые шляпки влажно светятся в глубине.
– Где ж вы набрали? – с тупой надеждой спрашиваю я (так он и скажет!).
– Там, – бесхитростно сияет дед, – на косогоре, – и рукой машет в сторону, откуда я пришла.
Быть не может, думаю. Нету их там. Нагнулась, вытащила из мешка один, колупнула хрупкую ножку пальцем – так и есть, дырка.
– Валуи это…
– Где ж валуи?! – всполошился дед. Достал один, другой, разломил – увидел пустотелое нутро и грязноватые пластинки, загоревал. Потом опять на меня уставился, – Ты чья ж такая шустрая будешь?
Узнав, что дед мой тут и скоро придет, лесовик засмущался:
– Ну я дожидать не стану, пойду… – подхватил мешок и исчез в тумане.
Мы с дедулей после того недолго ходили – корзинки наши отяжелели, да и день был уже в силе, пора к дому. Повернули назад, держась вдоль оврага, на дне которого таяли влажные дымчатые клочья. Неподалеку от опушки дед стал:
– Эге… Это кто ж столько валуев наковырял сдуру? – под ореховым кустом груда разбитых и потоптанных непутевых грибов. Горькие они – разве на посол, да и то…
Узнав про чудного дядьку с мешком, дед пожал плечами: «Обознался, видать, и немудрено. Вон туманище-то, белый свет застит… А это чего?» – он поворошил кучу, и я взвизгнула от восторга, углядев породистую шляпку со сливочным исподом – одну, другую… Боровиков среди сора нашлось штук семь. Ну вот, теперь и домой можно. Обещала белые – нате, пожалуйста!
Дед нарезал стеблей пижмы, корзинки прикрыть, ее желтые пуговки пахли горечью в холодном воздухе. Нагруженные и усталые, мы неспешно вышли из лесу, повернули на пустынное шоссе, над которым низко плыло замощенное тучами небо (ввечеру польет!).
Далеко впереди шагал коренастый дедок с тощим мешком на плече.
– Деда, вон лесовик давешний! Порожний домой идет… и…
Дед прищурился, вглядываясь:
– Ну, чего ж замолчала?
Да так… Нехорошо выходит. Я сразу про белые подумала – наши они теперь или нет?
Деда мигом меня раскусил:
– Что, – говорит, – грибов жалко?
– Так он же сам их бросил! А мы по-честному нашли… – я повернулась к нему, вглядываясь в глаза, ища одобрения.
– Да я разве что говорю? – удивился деда. – Сама решай. Чай не маленькая.
Не хочет мне подсказывать, ждет, что я сама… Как ни решу, слова не скажет, не попрекнет. От того еще стыднее. Видел бы лесной дед, что выбрасывает, небось не кинул бы… А может не нужны ему эти грибы, как знать. Хорошо бы их себе оставить, но только, чтоб не совестно было. Дедок впереди ходко шагает. Еще немножко, из глаз скроется и думать не о чем. Все само решится.
