Читать онлайн Барбара Вайн - Сто шесть ступенек в никуда

Таксист подумал, что я обиделась. Сунув пятифунтовую банкноту через окошко в стеклянной перегородке, я попросила его остановиться и высадить меня. Когда на светофоре зажегся зеленый, таксист свернул к тротуару и вызывающе сказал:

– Я имею право на собственное мнение.

Речь шла о принудительной стерилизации неполноценных – вопрос обсуждался в одной из газет, – и водитель всей душой поддерживал эту идею, защищал ее вдохновенно и яростно. Возможно, я бы действительно обиделась, именно я, если бы слушала, если бы уловила чуть больше, чем суть вопроса.

– Я вас даже не слышала, – ответила я и, сообразив, что лишь подлила масла в огонь, рискнув сказать правду, хотя понимала, что это не поможет. – Я увидела женщину, которую знала когда-то давно. На переходе. Мне нужно ее догнать. – Ступив на тротуар, я оглянулась: – Сдачи не надо.

– Какой сдачи? – спросил таксист, хотя чаевые ему остались, и не маленькие. Он был одним из тех, которые считают женщин безумными или убеждают себя, что женщины безумны, поскольку это единственный способ объяснить их непостижимое поведение, единственный способ защитить себя от угрозы. – Вы хотите, чтобы вас тоже увидели! – крикнул он, наверное – кто знает? – возвращаясь к первоначальной теме.

Таксист высадил меня на южной стороне Грин вовсе не из желания мне досадить. Но именно так я думала, когда стояла, пережидая поток транспорта, похожий одновременно на бурную реку и на дверь, хлопающую перед самым носом. Пока на светофоре горел зеленый, Белл ускользала от меня все дальше и дальше. Металлическая река, или хлопающая дверь, напоминала массовый исход, бегство с Вуд-лейн и Аксбридж-роуд, из Уэст-Энда по Холланд-парк-авеню и с Уэст-Кросс-роуд, и изумрудный сигнал светофора подгонял этот исход, ускоряя поток и усиливая его буйный рев. Машины заслоняли от меня Грин, по которой, наверное, шла Белл – интересно, в какую сторону?

Я увидела ее на переходе через лобовое стекло такси. Своей нисколько не изменившейся, скользящей походкой – спина прямая, голова высоко поднята, словно на ней балансирует амфора, – Белл шествовала на северо-восток, из Хаммерсмита. Я охнула – это точно – и, возможно, даже вскрикнула, что водитель такси воспринял как несогласие с его словами. Она скрылась из виду в направлении Холланд-парк так быстро, что ее можно было принять за галлюцинацию. Но я знала, что Белл настоящая. Не сомневалась – хотя было странно обнаружить ее в таком непривычном месте, – что видела именно ее, чувствовала, что должна пойти за ней, несмотря на прошедшие годы, несмотря на весь ужас случившегося.

Необходимость ждать, когда очень спешишь, – одна из самых неприятных мелочей жизни. Но тогда это не казалось мне мелочью. Я переминалась с ноги на ногу, раскачивалась с пятки на носок, молилась, заклиная светофор переключиться. А потом снова увидела Белл. Сквозь движущиеся автобусы, почти сплошную красную стену, я снова увидела ее быстро удаляющуюся фигуру – она шла по газону, высокая и прямая, глядя прямо перед собой. Белл была вся в черном, в той бесформенной многослойной одежде, которую могут носить только очень высокие и худые; широкий кожаный пояс перехватывает хрупкую талию, словно чтобы не дать ей переломиться. Перемену во внешности Белл я заметила с первого взгляда. Волосы, которые всегда были у нее очень светлыми, изменили цвет. Теперь, когда нас разделяло широкое пространство травы и дорожек и фигура Белл становилась все меньше, ничего разглядеть я уже не могла, но вдруг с удивлением и даже каким-то страхом осознала, что волосы у нее седые.

Светофор переключился, и мы устремились через дорогу перед остановившимися, но едва сдерживающими нетерпение машинами. Или – в моем случае – побежали; я помчалась к Грин и через него вслед за Белл, которая уже исчезла из виду; разумеется, я знала, где она скрылась, – внизу, на станции метро. Купив в автомате билет за 50 пенсов, я ступила на движущийся вниз эскалатор и оказалась перед выбором, древним и вечным выбором между двумя дорогами – в данном случае на запад или на восток. Белл когда-то жила в Лондоне. До того как на годы исчезнуть из нашей жизни в чистилище, на ничейной земле, в убежище сильных и стойких, она жила в Лондоне и, несмотря на долгое пребывание там, хвастала, что заблудится к западу от Лэдброк-Гроув или к востоку от Олдгейт[1]. «Сегодня она была именно к западу от Лэдброк-Гроув (для нее и всех нас просто Гроув), но недолго», – подумала я. Почему-то у меня не возникало сомнений, что Белл возвращается домой.

Я повернула на платформу восточного направления, к которой тут же подошел поезд, но перед тем, как сесть в вагон, снова увидела Белл. Она стояла далеко от меня, на другом краю платформы, и собиралась войти в отрывшиеся двери вагона; ее волосы были серыми, словно пепел. Пепельно-серыми и уложенными так, как когда-то у Козетты, в точности повторяя ее прическу – свободно собранные на голове в форме деревенского каравая с узлом в центре, похожим на сдобную булочку, – в те дни, когда Козетта впервые появилась в «Доме с лестницей».

У меня возникло какое-то тревожное и неприятное чувство, и мне захотелось сесть, передохнуть и, возможно, сделать несколько глубоких вдохов. Но, разумеется, сесть я не осмелилась. Мне нужно было стоять рядом с дверью, чтобы увидеть Белл, когда она выйдет из поезда и пройдет мимо моего вагона к выходу. Или даже выскочить на платформу, если к выходу она пойдет в другую сторону и я ее не замечу. Я очень боялась упустить Белл, но все же попыталась проанализировать ситуацию, пока стояла у закрытых дверей вагона. Впервые за все время я задала себе вопрос: захочет ли Белл со мной разговаривать и что мы скажем друг другу, по крайней мере сначала? Я не могла представить, что Белл будет во всем обвинять меня, как, например, обвиняла Козетта. А может, она ждет от меня обвинений в свой адрес?

Именно об этом я размышляла, когда поезд остановился на Холланд-парк. Двери открылись, и я высунулась из вагона, глядя вдоль поезда, но Белл не появилась. Часы показывали почти половину восьмого, и хотя народу было еще много, основная толпа схлынула. В час пик у меня ничего бы не вышло, не стоило даже и пытаться. Следующей была станция Ноттинг-Хилл-Гейт, и я почти не сомневалась, что Белл там не выйдет, поскольку в былые времена этой станцией пользовались мы все, за исключением Козетты, которая всюду ездила на машине или такси. Белл, несмотря на свою любовь к некоторым уголкам западного Лондона, вряд ли окажется настолько равнодушной, чтобы, выйдя из тюрьмы, вернуться на эти улицы и на эту станцию метро.

Да, оно все-таки прозвучало, это слово, хотя только в моей голове. Я его произнесла. Не убежище, не чистилище, не ничейная земля, а тюрьма. Оно вызвало у меня слабость, почти дурноту. И за этой мыслью последовала следующая, почти такая же тревожная: я не ожидала, что Белл выйдет на свободу, думала, что осталось еще не меньше года, и не была готова к этому. И вообще, ждала ли я, что она когда-нибудь освободится? Как бы то ни было, на станции мне нужно выйти из поезда – на тот случай, если я ошиблась и Белл не живет здесь, а лишь приехала по делам и вынуждена пользоваться этой станцией. Я стояла на платформе и смотрела, не выйдет ли Белл, однако она не появилась.

Она вышла из вагона на станции Квинсвей. Я последовала за ней, теперь уже не сомневаясь, что догоню ее в толпе, которая будет ждать лифт. Но кабина не смогла вместить такого количества пассажиров. Я видела, как Белл входит в лифт, видела благородную седую голову, возвышавшуюся над всеми, кроме еще двух, но сама была вынуждена ждать следующего. Но еще раньше, до того как закрылись двери первого лифта, Белл повернулась и посмотрела прямо на меня. Не знаю, видела она меня или нет, – это осталось загадкой, и я до сих пор сомневаюсь, хотя думаю, что не видела. Двери лифта закрылись, и кабина начала подниматься, унося Белл.

Когда я вышла на Бэйсуотер-роуд, солнце уже зашло; небо еще было бледно-розовым, но вереница облаков уже окрасилась в самые разные цвета: рыжий, малиновый и черный. Небо над городами, и особенно над Лондоном, гораздо красивее, чем в сельской местности; американцы, конечно, проголосуют за Нью-Йорк, и я охотно поставлю его на второе место. Т. Г. Хаксли[2] любил смотреть на Оксфорд-стрит на закате солнца, наблюдая за апокалипсическими образами, и в тот вечер я тоже видела причудливые очертания над парком и Кенсингтон-Палас-Гарденз – громадное вздувшееся облако с пятнами оттенка охры и высохшей крови; ветер рвал его, образуя маленькие прозрачные озерца бледно-голубого цвета, снова закрывавшиеся под напором черных, как уголь, клубов. Но Белл я не видела – она исчезла.

Вернувшись к Квинсвей, я посмотрела вдоль Бэйсуотер-роуд, сначала в одну сторону, затем в другую. Далеко впереди шла – на запад – какая-то женщина в черном, и мне кажется, я уже тогда знала, что это не Белл, несмотря на тонкую талию и седые волосы. Я обманывала себя, потому что ничего другого мне не оставалось. Вернуться домой с пустыми руками и ожесточившимся сердцем? Рано или поздно придется, но не теперь. Однако когда женщина свернула с Бэйсуотер-роуд на Санкт-Питерсберг-плейс, ко мне вернулась уверенность, что это Белл, что это должна быть Белл – она просто не могла так быстро убежать и спрятаться, – и я с воодушевлением бросилась в погоню, по Санкт-Питерсберг-плейс, мимо синагоги и церкви Св. Матфея, по Москоу-роуд, через Пембридж-сквер и Пембридж-Виллас. Разумеется, теперь мы были ближе к Ноттинг-Хилл-Гейт, чем к Квинсвей, и я убеждала себя, что Белл сознательно не пользуется этой станцией метро и идет домой окружным путем, поскольку встречаться с воспоминаниями о прошлом ей так же тяжело, как и мне – а возможно, еще тяжелее.

Я потеряла ее где-то на этой стороне Портобелло-роуд. Я употребляю выражение «где-то на этой стороне», словно не знала этот район как свои пять пальцев, словно каждый его дюйм, каждый ярд не отпечатался в памяти, будоража чувства. Я потеряла женщину на Ледбери-роуд, а снова обнаружила на углу Портобелло-роуд, где она встретила знакомую и остановилась поговорить. А потом я увидела, что это не Белл, хотя та часть меня, которая узнала бы ее с закрытыми глазами, давно все поняла. Женщина, за которой я шла, была старше Белл – той теперь должно исполниться сорок пять; разговаривала она с девушкой, маленькой коренастой блондинкой, чей звонкий смех эхом разносился по пустой, до уродливости вычурной улице. Я прошла мимо них и увидела, что небо уже не розовое, а серое и черное от тяжелых, клубящихся грозовых туч, а над Кенсал-Таун слышны раскаты грома.

Улицы были почти пустыми. Не то что двадцать лет назад, когда я сюда приехала, – в те времена вся молодежь Англии бурлила, и, как мне казалось, больше всего в Ноттинг-Хилле. Теперь здесь стояли машины – они словно проглатывают людей и перемещают с места на место в защитных капсулах. У каждого дома здесь был сад; в мае деревья зацветали, и район наполнялся смесью запахов машинного масла и боярышника, жимолости и выхлопных газов. В дни, когда тут жила Козетта, все было пропитано запахом французских сигарет, или, если уж на то пошло, любых старых сигарет, французских, английских и русских, даже «Пассинг Клаудс», а в кинотеатре «Электрик Синема» – еще и ароматом марихуаны. Я пошла пешком, но другой дорогой, южнее, вдоль Чепстоу Виллас, и теперь знала, куда иду, – глупо было бы делать вид, что я выбрала этот путь случайно или не знала, что там находится Аркэнджел-плейс.