Иногда, когда Ратко возвращался с болота, мать толкала Спаску навстречу ему, щипала за щеку и горячо шептала в ухо:
– Иди, обними татку. Глядишь, растопишь ему сердце-то… Ласковый телок двух маток сосет.
Спаска пятилась назад и начинала плакать: она не хотела быть ласковой и боялась Ратко. Он казался ей чужим и лишь по какому-то странному стечению обстоятельств назывался таткой. И если дед любил потетешкать ее, взяв на руки или усадив на колени, то Ратко никогда этого не делал. От него пахло болотом, кислым потом и луком, а иногда – хлебным вином, и этот запах особенно пугал Спаску, потому что тогда Ратко делался злым, кричал на мать, а сгоряча мог и ударить. Мать умела поставить его на место: и зычным голосом, и горящим гневом взглядом, а иногда и ухватом, вынутым из печки.
– Он пришел и ушел, дура! – орал матери Ратко. – Обрюхатил тебя, дуру, и к другим девкам побежал! Помоложе!
– По себе меришь, кобель! – огрызалась мать. – У нашего рода кровь сильная. Ты, небось, ничего больше не можешь, только в болоте ковыряться! Если бы не я, сейчас бы мы все корешки от рогоза сосали! Много ли ты за лето наработал? Да и чего тебе надрываться, если я всегда из сундука денежку достану!
– Блядина ты. Тварь продажная, – сквозь зубы выплевывал Ратко.
– Блядина не блядина, а и ты на мои деньги блядские живешь. Вот скажу отцу-то, что ты тут болтаешь!
– Мне твой отец не указ, – Ратко гордо выпячивал грудь. – Сами с усами!
Деда Ратко слушался – тот был колдуном, его все слушались и боялись. Не всякая деревня имела колдуна, способного разогнать тучи над огородами. И если по осени приезжали гвардейцы (рассказать о свете Добра и собрать подати), никто из деревенских не выдавал ни деда, ни Гневуша – дедова преемника.
И Спаска жалела, что живет дед на краю деревни, а не вместе с ними. Она любила убегать к нему, но он неизменно на ночь возвращал ее домой. Дед имел настоящую избу, на насыпном холме, из толстых, хоть и гнилых уже бревен – в деревне строили хижины на сваях, из непрочных торфяных кирпичей. У деда был настоящий (и огромный) каменный очаг посреди избы, у всех – печурки, которые давали мало тепла и много дыма. Крыша дедовой избы была крыта просмоленным тесом, а у всех – жиденькой дранкой.
Деревня у них была большая (двадцать дымов) и стояла на далекой окраине Выморочных земель, на сухом острове между лесом и болотом. В лесу тоже попадались сухие места, и все знали, что без деда их островок давно ушел бы в болото, как и лес.
В Волгород, на торг, ездили по широкой гати, а дед говорил, что когда-то через лес тоже шла дорога, но ее съело болото. Гать уходила за деревню, петляя среди тонких сосенок и огибая топкие места; Спаска часто всматривалась в ее туманную муть и представляла хрустальные дворцы и зеленые долины, залитые солнцем, – о них говорилось в дедовых сказках. Только Спаске рассказов деда было мало, и она частенько уходила в сказочные грезы: хрустальный дворец виделся ей и в частоколе черного ельника возле дедова дома, и в пелене моросящего дождя, и в водянистой зелени огородов, и в чахлых кустах дрожащих осин с редкими листьями, и в огне костров, возле которых сушили бурую руду. Она была царевной, дочерью хозяина этого дворца.
В тот день дождь накрапывал с самого утра. Спаска хорошо помнила тот день, хотя иногда ей казалось, что он привиделся ей так же, как хрустальный дворец. Это было осенью, она разглядывала журавлиный клин, пролетевший над болотом, у самых туч. Голоса журавлей были похожи на плач, и Спаска долго смотрела им вслед, даже поднялась на цыпочки, чтобы дольше не терять их из виду. Они прощались с болотом, они любили его и тосковали…
