– Мне так жаль, Ки-тян! Ты впервые привел в дом гостя, а я оказалась такой ужасной хозяйкой! Прости меня, пожалуйста!
– Мама, все хорошо, Куруто-кун просто эмоциональный человек, – ласково сказал ей Кицуне и отстранил, нетерпеливо, но мягко. – Я должен его догнать и попытаться успокоить.
Когда сын скрылся за дверью, женщина зарыдала еще сильнее.
– Я так счастлива, что Ки-тян наконец-то бросился за другом, а не в ванную комнату, чтобы резать на себе кожу.
Курта Кицуне, конечно же, не догнал. Черт из Англии оказался таким быстрым, что когда Кицуне вышел из комплекса, тот уже нетерпеливо переминался с ноги на ногу на станции метро в ожидании поезда. Поскольку других маршрутов Курт не знал, он доехал до университета. Ревел всю дорогу. На него все пялились, а он ревел. Он шел мимо университета и ревел. Перешел на другую станцию и сел в поезд, на котором ездил на курсы. И там ревел. Японцы таращились на него, позабыв о своих газетах и мобильных телефонах. А он все ревел. До занятий оставалось несколько часов. Курт бродил по округе и ревел. Забрел в какой-то сквер, завалился на самую дальнюю скамейку и ревел, ревел, ревел. К началу занятий, к счастью, успокоился. После вернулся домой, где закатил истерику Мартину и собрался улететь в Лондон. Затем он заблудился в Токио, купил роликовые коньки и познакомился с Акумой Катайей. И только ночью перед сном до него, наконец, дошло, какой же он все-таки психованный придурок!
Кицуне Митсюзаки боялся, что красавчик и его свита снова начнут его донимать перед началом занятий, но когда увидел своего заступника Курта Хартлесса, сидящего в первом ряду и закинувшего ноги на стол, вздохнул с улыбкой облегчения. На самом деле, это было странно, ведь иностранец обычно приходил позднее.
– С добрым утром, – поздоровался Кицуне, уважительно ему поклонившись.
Курт приоткрыл один глаз, увидел его, переполошился, как ненормальный, подорвался с места, чуть не опрокинув стол, на ходу выдернул наушники, которые так и остались болтаться из кармана до самого пола, и, в конце концов, порывисто обнял Кицуне своими бесцеремонными тощими лапами, заскулив скороговоркой:
– Я как раз тебя ждал! Специально пораньше пришел! Мне так жаль за вчерашнее! Я по жизни-то идиот, а тут вообще с катушек слетел! Чужая страна, чужой язык, все чужое, у меня нервы сдают! Я знаю, это не оправдание, но мне, правда, очень-очень жаль! И мне так перед твоей мамой стыдно! У тебя такая классная мама! Мне так жаль, что я ее обидел! Я, правда, не хотел вас обидеть! Мне очень-очень жаль!
Кицуне как стоял столбиком, так и продолжал стоять. У него было такое ощущение, словно в него выстрелили из мультяшного азотного бластера, и он превратился в застывшую глыбу льда. Таких номеров с ним еще никто не выкидывал! За все эти девятнадцать лет с ним чего только ни делали, но никогда не извинялись и не обнимали вот так… крепко и отчаянно… Да что там говорить, его, кроме мамы, вообще никто никогда не обнимал! Ну, может, еще папа, но Кицуне не помнил. Ему было всего три годика, когда его папа пропал без вести во время тайфуна в море.
– Все хорошо, – сказал он, наконец, сдержанно засмеявшись и мягко отстраняя чувствительного иностранца, иначе тот, казалось, вот-вот закатит новую истерику. – Вот, – он быстренько слазил в свою сумку-почтальонку, снова красиво изрисованную корректирующей жидкостью, и вынул оттуда небольшую подарочную коробочку. – Мы с мамой просим прощения за то, что оказались такими негостеприимными хозяевами и напугали тебя. Прими, пожалуйста, наши скромные извинения. Мы наделали тебе конфет. Это всего лишь мелочь, но возьми их, пожалуйста. Они ведь тебе так понравились.
