– У тебя такая белая кожа… – заметил Кицуне, сравнив свои смуглые руки с белой, как снег, кожей Курта, сквозь которую проглядывали голубые вены. – Готов поспорить, если бы ты был гейшей, тебе бы даже не пришлось наносить пудру.
– Что ты несешь?! – шарахнулся Курт, совершенно красный от стыда и готовый побежать куда глаза глядят.
– Не дергайся, пожалуйста! – пихнул его Акума и, взяв в руки гребень, заставил сесть на пол. – Думаю, самурайская прическа будет тебе к лицу, – сказал он, придирчиво рассматривая тяжелые длинные пряди цвета вороного крыла, а затем принялся их расчесывать.
– Эй, хватит! Что за дочки-матери? – распищался опозоренный Курт.
– Мы делаем тебя похожим на японца, дурак, чтобы ты меньше бросался в глаза постояльцам!
– Вы делаете меня похожим на педика!
– Заткнись! Это твои волосы?
– Нет, блин, у Мартина взял поносить! Конечно, мои!
– Они чернее ночи! Любая девчонка обзавидуется!
– И твои глаза, Куруто-кун, – сказал Гин, уставившись на Курта в упор. – Они такие черные, что в них даже не видно зрачка.
– Ты очень необычный иностранец, Куруто-кун, – сказал Кицуне. – Иностранцы обычно светлые и голубоглазые и изо всех сил стараются вести себя прилично, но ты совсем не такой.
– Хватит пялиться на меня, жуткие вы психи!
Итак, всеобщими усилиями Курта превратили в прекрасного бледнолицего юношу в роскошном кимоно и с аккуратно собранным на затылке пучком черных волос, оставшиеся пряди которых красиво и щедро струились вниз по стройной спине. Короче, зря Гин, Акума и Кицуне рассчитывали, что постояльцы не будут обращать на него внимания. Одетый на японский манер, Курт был красив до слёз. К тому же, из-под кимоно у него торчали кеды и джинсы, которые он наотрез отказывался снять, ссылаясь на то, что не намерен расхаживать по Никко в халате и трусах.
Поэтому за чайным столиком он извинился за то, что не может сидеть в традиционной японской позе, и вальяжно скрестил ноги по-турецки.
– Когда в гейзер-то полезем? – поинтересовался он, пока Гин наводил чай по всем правилам чайной церемонии.
– Сначала чай.
– Фу, я не хочу его пить! Ненавижу ваш зеленый чай, он такой горький! Вы, должно быть, сумасшедшие, раз пьете эту гадость литрами!
По плавно разлившемуся в васицу красноречивому молчанию Курт понял, что ляпнул что-то не то.
– Эй-эй, я не имел в виду, что вы сумасшедшие! – переполошился он и начал неловко исправлять свою оплошность. – Это выражение такое! Выражает удивление и совсем не означает, что кто-то на кого-то думает, что он сумасшедший! Правда! Я просто… Я…
– Поэтому в Японии так ценится умение молчать, – тихо засмеялся Кицуне.
– Понял, не дурак! – горько вздохнул Курт и виновато опустил голову.
Глядя на этих двоих, Гин испытал то же чувство, что и Акума, который лицезрел на их первом совместном обеде, как неудачник Митсюзаки поучает неуравновешенного гайдзина, а тот его беспрекословно слушается. Староста был удивлен, но в то же время искренне рад за них.
– Ну что, итадакимас? – решил реабилитироваться Курт, когда чай был разлит, а парни взяли в руки крошечные чашки, наполненные горьким напитком.
Снова раздалось это неловкое молчание. Все трое японцев не смогли с собой совладать и уставились на иностранца немного осуждающе – за весь день он их уже порядком достал.
– Что, опять облоханился? – прошептал Курт, снова заливаясь краской.
– Заткнись и пей чай! – гаркнул на него Акума, и Курт послушно приник губами к чашке, а потом от стыда выдул еще три.
