Это началось совершенно внезапно, без каких-либо предпосылок или намёков. Первую неделю он рисовал, даже не думая, просто позволяя руке делать то, что она хочет, самой выбирать и краски, и кисти, и линии. Но подсчитав, что за неделю спал не больше пятнадцати часов, а ел – не больше пяти раз, он забеспокоился. Он никогда не вёл жизни голодного художника, питающегося только своим творчеством, он любил и вкусную еду, и поспать до обеда, и хорошо сделанные вещи. Любил комфорт, был, как он про себя говорил, земным человеком.
Ещё через неделю он пошёл к врачу.
У художника была странная жалоба: на слишком активное вдохновение, но врач назначил серьёзное обследование. Физическое состояние больного ухудшалось на глазах, в то время как духовное… С духовным дело обстояло так: художник чувствовал, что ещё никогда прежде за тридцать лет творческого пути образы в его голове не были столь кристально чисты, просты, и изящны, и точны.
Обследование ничего не дало, ложиться в «санаторий психического здоровья» он отказался. Даже если то, что с ним происходило, и было навязчивым состоянием, художник решил больше с этим не бороться. Он чувствовал, что либо оно пройдёт само, как началось, либо съест его, ну что ж, такая судьба. Врач этого фатализма не разделял категорически, но ничего сделать пока не мог.
Уже два месяца рука художника переставала дрожать, лишь взявшись за кисть, и за это время земной человек с брюшком превратился в анемичного голодного художника.
Сейчас он глотал воду из-под крана, закрыв покрасневшие глаза, держась за стену, и ни о чём не думал. Целых несколько секунд не думал, что картина, которую он пишет сейчас, будет последней. Если он выживет после окончания полотна, то так тому и быть. Если не выживет – то так тому и быть. Что бы ни было – так тому и быть.
Нет и уже не будет в его жизни ничего важнее этой картины, он всю жизнь шёл к этой картине, финал его жизни – эта картина. Будет ли он существовать физически после этой картины или нет, больше ничего написать не сможет.
Художник выключил кран. Минута отдыха закончилась, и руки снова начали дрожать. По-прежнему цепляясь за стену, он дошёл до студии. Холст белым пятном маячил перед глазами, изгибался, как пышное тело любимой женщины. Пальцы покалывало чувство необратимости, горели линии на ладонях, и художник улыбнулся. Не это ли называют счастьем? Все его переживания в прошлом, которые он раньше называл этим словом, бледнели перед нынешним совершенным ощущением.
Сколько осталось? Несколько дней, одна картина.
***
Пять лет после
– Я люблю тебя, – прошептала Герда.
Она лежала на застеленной кровати, на спине, раскинув руки; вместо лепнины на потолке ей мерещился странный узор, похожий на запутавшуюся в самой себе змею, тщетно показывающую ядовитые зубы. Дрожащий змеиный язык притягивал взгляд Герды больше всего. Ей казалось, что он дёргается не просто так, а изображая точки и тире, но слишком быстро, и никто не разберёт того послания.
Герда резко села на постели. Сердце билось, как бешеное. Соскользнув с кровати, Герда бросилась к зеркалу, но на полпути её застиг телефонный звонок, и она дёрнулась к терминалу домашней станции.
Кай улыбался с дисплея всё той же совершенно непроницаемой улыбкой.
– Дорогая, – ласково сказал он, глядя сквозь неё. – Я останусь здесь ещё на неделю. Проект очень сложный.
– Да? – печально сказала Герда. – Хорошо. Откуда ты звонишь?
