– Иды отсуда! – раздался вдруг грозный окрик.
– Это Вы мне? – уточнил я, повернувшись к мрачному бородачу. – А Вы что, Рамазан Гасанов?
– Какой Гасанов?
– Частный предприниматель, с которым заключён договор на возведение крыши!
– Нэт! Гасанов ранше был. Мы дэлаем второй крыш! Ты иды отсуда! Нэ фотографыруй! – рыкнул он, помахивая арматуриной.
Из люка на крыше появились ещё два таких же мрачных диковатых бородача. С железяками в руках.
И что с ними делать, с аборигенами?
Сообразив, что я стою как раз над комнатой Елены Преображенской, у которой потолок рухнул на детскую коляску, я постучал ногой по треснувшему рубероиду:
– Елена! Вы меня слышите?
– Да-да! Отличная слышимость!
– Позвоните в милицию! Здесь мигранты без прописки! Пусть подъедут, заберут!
Бородачи перестали размахивать арматуринами и злобно выругались. Через минуту их словно ветром сдуло.
Но сразу же, как вороньё, налетели тыловики во главе с начальником квартирной службы погрануправления подполковником Бескоровкиным.
– Это секретный объект! Съёмка запрещена! – возопили они, злобно поглядывая на мой фотоаппарат. – Вас вызывает начальник тыла генерал Федоткин! Пройдёмте!
– Ну, не вызывает, а просит подойти! – уточнил я. – Он что, готов предоставить мне документы?
Бескоровкин заверил, что шеф его покажет всё, связанное с невиданным запланированным капремонтом общаги. И заключил:
– Знаем мы твои лживые статьи в «гражданской» прессе, позорящие погранвойска!
Спустившись на лестничную площадку, я указал на ящик пожарного гидранта, украшенный красноречивой надписью: «Общага долбаная!» И грустно констатировал:
– Вот вердикт вашей работе! Так что неча на зеркало пенять, коли рожа крива!
И поехал в свою родную, если можно так выразиться, ставропольскую общагу.
Чёрно-зелёная скользкая плесень страшными мохнатыми струпьями покрывала стены общажной кухни.
Ночью эта поганая мерзкая плесень, мерцающая бледным синим светом, смотрелась ужасно!
– Тыловики поганые! Не могут ремонт сделать! Только и воруют деньги! – злобно пробурчал я, нащупывая в потёмках выключатель.
Включив свет, я замер от неожиданности.
На солдатской табуретке сидел, привалившись к заплесневелой стене, мой сосед по общаге Вадим Кононов. Лицо его, обезображенное длинным шрамом, отражало жуткое уныние. И бледнело какой-то страшной восковой мертвечиной.
– Товарищ майор! – бодро прогудел я. – Ты чё к стене притулился? Там же плесень. А она смертельная!
– Смерть-смерть! – не открывая глаз, эхом отозвался сосед.
Всё так же, не открывая глаз, Вадим нащупал на столе сигаретную пачку, медленно вытянул сигарету и чиркнул спичкой.
Затянувшись, он кашлянул и горестно вздохнул:
– Какой же я майор? Я – никто, и звать меня никак! Уволить уволили, а квартиры не дали. Двадцать лет выслуги – коту под хвост!
– Подожди! Ты ж говорил, жилищная комиссия сегодня рассматривала вопрос уволенных с военной службы. Вроде обещали всем уволенным дать квартиры.
Вадим втянул табачный дым так, что опять закашлялся. И молча отвернулся к тёмному ночному окну.
Глядя на уныло опущенные плечи майора запаса, мне стало жутковато. Поза его мгновенно напомнила давний случай в госпитале.
Мне, курсанту военного училища, резали тогда гланды.
Вечером зашёл в умывальник.
А там – на солдатской табуретке старик. И дымит вонючей беломориной. Рядом стоит его пожилая супруга. Молчит и плачет.
