Страшные истории на ночь - страница 12

Вожатый Андрей, красный и взмокший, но довольный, пытался организовать «танец маленьких утят», что вызвало смех и всеобщее веселье. На мгновение Витька забыл о своих страхах, поддавшись всеобщему настроению. Он даже попробовал подрыгать ногой в такт, но быстро смутился и остановился. Музыка гремела, свет мигал, смех звенел – настоящий пир во время чумы, если бы чумой были ночные страшилки.

Но все хорошее кончается. Горн снова протрубил отбой, на этот раз с явной ноткой усталости. Дискотека стихла. По дороге к корпусу «Сосна» в темноте, под усыпанным звездами небом, шли молча. Усталость валила с ног. Только где-то сзади кто-то тихо спросил: «А правда, что в медпункте девочка ту Красную Маску видела?» Шепоток подхватили, но тут же оборвал голос вожатого: «Тишина в строю! Сплетни не разводить!»

В спальне царила обычная вечерняя суета: умывание в промозглом коридорчике с кранами, где вечно текла вода и пахло сыростью и хлоркой, переодевание в пижамы, шелест простынь. Но сегодня в этой суете чувствовалось особенное напряжение. Взгляды то и дело скользили в сторону угла у окна, где Сашка, уже в пижаме, не спеша раскладывал на тумбочке книгу. Витька, чистя зубы у раковины, видел в мутном зеркале, как другие мальчишки перешептываются, кивают в сторону Сашки. Страх вернулся, но теперь он был смешан с жгучим любопытством. Что будет сегодня? Какую новую бездну откроет Горбатенко?

«Спокойной ночи, пионеры!» – прозвучал голос Андрея из-за двери вожатской. Свет погас. Только полоска света под дверью и тусклый ночник в коридоре. В спальне наступила тишина. Но не сонная, а напряженная, выжидательная. Слышалось прерывистое дыхание, скрип сеток. Витька лежал, уставившись в темноту, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле. Шум прибоя за окном казался сегодня громче, настойчивее. Как дыхание того самого спящего гиганта, который вот-вот проснется.

Шаги. Босые, едва слышные по линолеуму. Сашка обходил кровати. «Тссс… Тихо…» – его обычный, дневной шепоток казался сейчас зловещим. Койки заскрипели. Темные силуэты приподнялись на локтях. Все взгляды были прикованы к углу у окна. Даже море, казалось, притихло на мгновение. Лунный свет серебрил контуры фигуры Сашки, садящейся на кровать. Его лицо снова скрыла глубокая тень. Он обвел взглядом притихших слушателей, десятки пар глаз, блестящих в полумраке, полных страха и неистребимого любопытства. Он медленно вдохнул, и когда заговорил, его голос преобразился. Он сбросил маску веселого балагура, лидера отряда, короля дискотеки. Он стал другим. Голос опустился вниз, стал низким, глухим, как стук земли о крышку гроба. Он навис над спальней, заполнил собой каждый уголок, вытеснив даже шум моря. Это был голос самой ночи, голос, знающий тайны, от которых стынет кровь.

И Горбатенко тем же до жути низким голосом вновь начал вещать следующую леденящую кровь историю.

Голос Сашки Горбатенко, низкий, как скрип несмазанных дверных петель в пустом доме, заполнил темноту спальни. Он не просто рассказывал – он вселял. Каждое слово пропитывало воздух тяжестью старой пыли и запахом тления. Лунный свет из окна цеплялся лишь за контур его фигуры, сидящей на кровати, лицо же тонуло в бездонной тени, превращая рассказчика в безликую сущность, вещающую из тьмы.

«Не в лесу, не в поле, – начал он, и его «не» звучало как приговор. – А в городе. В самом обычном городе, таком, где вы живете. С серыми пятиэтажками, с кривыми качелями во дворе, с магазином «Хозтовары» на углу. В одной из таких пятиэтажек, в квартире на третьем этаже, с балконом, заставленным банками с огурцами, жила старуха. Агафья Степановна. Жила долго. Очень долго. Дети ее выросли, разъехались. Внуки выросли. Осталась она одна в трех комнатах, полных… прошлого».