Он передернул плечами:
– Как же не помнить! Трутовский улыбнулся несмелой, но ласковой, нежной улыбкой:
– А вот при вас не позволили себе, вас одного уважали, ваше нравственное, ваше умственное превосходство признавали решительно все… тоже и я… вам верить привык… Тогда кто же иной?
Они действительно признавали, он постоянно чувствовал это, и такое признание естественно льстило ему и тешило бы мелкое его самолюбие, если бы он этот род самолюбия не презирал, не вычищал из себя. Однако, слишком занятый тем, как бы этот пошлый порок не укоренился в неопытной, мягкой душе, он и не думал тогда, что перед ними за свое превосходство в ответе, тогда как они, вот оказалось внезапно, ждали и ждут от него какого-то важного, какого-то прямо душе говорящего слова.
Странно, а выходило, что он в самом деле в ответе за них? То есть что делать, если в ответе? От одной мысли о том, что в ответе, его ноша становилась ещё тяжелей. Своим тяжким неустанным трудом до кровавого пота он может завоевать себе славу, предположим, что его станут много читать, его книги приведут в восхищение многих, как его самого приводят в восхищение Пушкин, Гоголь, Бальзак, тогда очевидно, как уже и предчувствовал он, самое-то главное именно в этом, то есть какое же слово он скажет, какую откроет новую правду, что ответит на вечный, то безмолвный, то молящий вопрос: как жить, во что верить, к какому идеалу идти? А он, тоже давно предчувствуя это, в сущности лишь ради этого слова берясь за перо, слишком, до непристойности слишком занят собой!
Эта последняя мысль до того смутила его, что он ответил с досадой:
– Ну, остановитесь, остановитесь, Трутовский, хотя бы из уважения… ну, вот к тому якобы превосходству – довольно!
Трутовский вдруг вспыхнул, сверкнул злыми глазами и с каким-то испуганным вызовом, очень громко сказал:
– Нет, я стану художником! Меня не остановит никто!
Этот добрый, впечатлительный, не без поэтического чувства молодой человек мог бы сделаться хорошим учителем, однако ж, вот видите, такого прекрасного, почтенного поприща слишком мало ему.
Нынче все хотят превосходства, все жаждут непременно выделиться из пошлой массы подобных себе и превзойти золотую посредственность, хорошо, так и должно, это стремленье согласно с природой, но разумеют ли те, кто желает, что истинно возвышает лишь превосходство духовное, которое потому ни для кого не обидно, что оно бескорыстно, так вот понимают ли отчетливо, ясно, что духовное-то превосходство дается лишь отречением от себя? Если бы только Трутовский почувствовал этот кардинальный закон, закон на все времена, тогда всё, решительно всё могло бы быть спасено! Он с жадностью вгляделся в него и поспешно спросил:
– И вы просите советов моих?
Шагнув к нему, Трутовский воскликнул благодарно и радостно, прижав ладони к груди:
– Да! Да! Да!
С ним в одно мгновенье произошла перемена. Он уже любил горячей любовью этого упрямого, пусть наивного, но симпатичного юношу. Помочь он, конечно, не мог. Душе, жаждущей истины, нужны не пустые слова, верь, мол, в это или вон в то, душе нужен пламенем жгущий пример, однако и ответить что-нибудь он был обязан.
Да, это обязанность, это священный, может быть, долг. Он не должен был допустить, чтобы неопытный юноша изломал свою жизнь. Но что же сказать? Только то, что сам себе твердил по ночам, когда изнемогало перо и перед глазами плыли круги. Есть ли для всех нас одна общая мера, есть ли для всех нас один общий пример? Как знать, да, в конце концов, ему самому выбирать. Его слабый голос возвысился и окреп:
