Едва живого Сергея ввели под руки два офицера. На голове его пестрела кровавая повязка, на грязной рубахе – засохшие пятна крови, тюремный вид его был ужасен. Особенно в кабинете дворца.
Офицеры ушли. Сергея шатало от слабости, он держался из последний сил. Царь и Левашов усадили его в кресло. Наступило молчание.
Наконец, Николай I шагнул к креслу.
– Не время разбрасывать камни, Сергей Иванович! У нас с вами инженерное образование. Россия нуждается в нас.
Муравьев-Апостол даже не взглянул в его сторону.
Император продолжал.
– Россия переходит от ручного к машинному способу производства.
Сергей упорно смотрел в пол. Николай по-братски нагнулся к нему.
– Ведутся изыскания под железную дорогу. Вначале в Гатчину, потом в Москву. Наши мечты! Мы принял расширенную колею, чтобы ничьи войска не ворвались к нам по рельсам. Вот моя рука.
Но Сергей убрал руки за спину.
Помолчав, Николай I пожал плечами и кивнул Левашову. Так же под руки они повели Сергея к двери.
– Разрешите прислать вам свежую рубаху? – предложил Левашов.
Голос Сергея был глух, по исполнен внутренней силы.
– Я умру с пятнами крови, пролитой за Отечество.
… 13 июля 1826 года пять участников декабрьского восстания – Кондратий Рылеев, Павел Пестель, Петр Каховский, Михаил Бестужев-Рюмин и Сергей Муравьев-Апостол были повешены.
Траур и панихиды по казненным были запрещены. Живой памятью о братьях Муравьевых в Премухино остался дубок, посаженный их руками в тот незабвенный приезд.
… Зато весело шелестела листвой молодая липовая аллея. Деревьев было одиннадцать, они были названы именами детей.
Не драгоценная посуда
Убранство трапезы моей, -
Простые три-четыре блюда
И взоры светлые детей.
Кто с милою женой на свете
И с добрыми детьми живет,
Тот верует теплу на свете
И Бог ему тепло дает.
Когда вечернею порою
Сберется вместе вся семья,
Пчелиному подобно рою,
То я щастливее царя!
Поэма "Осуга" тех благословенных лет светится миром и благодатью. Дети еще малы, родители здравы, а сам Александр Михайлович незаметно для самого себя преобразился во Вседержавного и Всеведающего патриарха, окруженного любящей и покорной паствой.
Мишель, старший сын, беспокоил его.
Глубокая уязвленность подростка уже давала о себе знать неровностями его нрава, а бунтарская кровь молодых Муравьевых да собственные деспотичные бакунинские порывы добавляли огня. Лет с десяти-одиннадцати он вдруг стал убегать из дома на целые сутки. Когда это случилось впервые, переполошился весь дом, но потом уже не беспокоились. Отец просто посылал человека с теплым тулупом для сына.
В тринадцать лет, обостренный, поперечный, он переживал ужасные муки. Отношения с матерью были ножевыми, с подростковой уязвимостью он сгорал от стыда, что она знает его изъян. С отцом было помягче.
– Объясни ему, наконец, по-мужски, – вздыхала Варвара Александровна.
– Ни-ни, – Александр Михайлович тряс лицом. – Сейчас любое слово как огонь к сену. Возраст!
– Ах, мой друг! А мне-то… где взять любовь к нему? Десять детей! Жалко его.
Александр Михайлович крепился сердцем.
– Жалость ломает человека. Несчастье, напротив, кладет величие на чело тех, кои умеют вынести его.
Что делал оскорбленный ребенок в тверских лесах? Пенял на судьбу? Почему, почему именно его наказала она? Младшие браться, рождавшиеся один за другим, домашние коты, псы, жеребцы – все были полноценными, не обойденными судьбой. Пусть никто-никто не знает об этом, но знает мать!
