Страсти по Михееву - страница 12

Выглядел так, что в розыск особо не объявишь – ничего выдающегося, как надпись на заборе общенационального образца: вакуумные ботинки, засмотренные очки, отражающие дряблость мысли, и ходит, будто пасётся после болезни. С провинциальной неспешностью, похожий на рекламу сульсенового мыла. Необыкновенно обыкновенный. Как измятый трактором подстаканник. Целлулоидный герой рисованных вестернов. Из тех, что нравятся начальству, развлекая взгляд. Неважное зрелище. Как мокрый плащ на дверном косяке. Как мигающие нули на электронном табло. Как изжёванная спичка, торчащая изо рта.

Когда-то он хотел боксом в люди выбиться, провёл сто сорок боёв, но все неудачно. В соревнованиях ему уверенно удавалось занять лишь первый шкафчик, несмотря на повышенные абразивные свойства души и кожного покрытия. Обуянный романтикой гранатомётов и мечтая поучаствовать в мировом национально-освободительном движении, он окончил школу для умственно отсталых с золотой медалью. Гордые покорённой образовательной вершиной родители тут же определили его комсоргом в Институт зарубежных языков с целью впитать литературное вещество и обучиться социалистическому способу его производства.

Лоснясь от европейского самочувствия, он прочёл «Буратино» в подлиннике и сделался хорошим переводчиком. Правда, переводил мало, плохо и неточно, сбиваясь на родную ему речь человека резко континентального происхождения, в которой массивная пивная кружка именуется «бокалом», любая просторная комната, где нет пьяных, «залой», а «спать» и «отдыхать» – синонимы. Гламур на трёх вокзалах. Лингвист по лимиту. Волга впадает в Уральские горы. Ему, как царевне после поцелуя лягушки, всегда доверяли делать коллективные фото, чтобы не портить кадр.

Минули небольшие лихолетья, и когда вокруг всё стало можно и страну окончательно подкосила свобода слова, разнузданная гласность и произошла полная доминанта гражданских прав, партийные деньги папы и профсоюзные деньги мамы не испортили его выбором жизненного пути. Сын-бор влился в эпоху и очередные несгибаемые ряды, наблюдая грудь четвёртого человека в партии, питающего слабость к однокоренным словам. Существовал аккуратно, как пленный, не сознавая нутром абсурдности происходящего и выкраивая значительное лицо, чтобы никто не догадался о его ненужности. По нерадению служил с ленцой, понимая только согласные буквы, спустя всё, но расторопно воруя с обеих рук во главе узкого штата профессионалов, не давая угаснуть классовому чутью и упиваясь масштабами государственной разрухи, с успехом заменяя недостаток опыта полным его отсутствием.

В рабочем кабинете усердствовал не покладая. Благодаря стараниям уборщицы его письменный стол всегда блестел, шаля солнечными зайцами: ни единой бумаги («подписано, так с плеч долой»), ни самописки, ни календаря, ни даже обязательного в последние десятилетия хмурого портрета со служивой хитрецой во взоре. Ничего. Никогда. Стол был всегда «пуст, как холодильник с пивом, забытый в помещении, где трудятся маляры». Хозяин с шизофренической точностью умел делать глупости на ровном месте. Без промаха. Нанося Отчизне запланированный вред. Обновлённая версия старой чиновничьей этики.

Но одна непреклонная производственная слабость всё же была: человеческое стремление к простым аналоговым процедурам, не требующих значимых интеллектуальных вложений. Он точил карандаши. Точил всегда, точил везде. С душой и забывая себя. Специально придуманным для этого ножичком. Мог тесать деревянные палочки часами и неделями, укладывая готовую продукцию в большую бережно хранимую сигарную коробку с вензелями кубинского королевского дома. Строго по ранжиру. Острый гладенький наконечный грифелёк вызывал в нём луннонезависимые приливы и отливы нежности, подводил к высшей степени административного восторга, с которым могла сравниться лишь животная радость от рачительного рукоприкладства веселоцветного пипидастра к недалёким потолковым лампадам. Истинно государственный подход к делу. Пример отдачи патриотического долга Родине сполна и без задержек.