Старые верхи поспешно перекрашивались. В апартаментах А. Ф. Керенского накопилась масса писем великих князей, клявшихся в верности министру юстиции и даже обещавших выделить любую сумму на сооружение памятника декабристам. Еще более поразительным фактом можно считать письмо высоких чинов полиции и жандармерии. В нем говорилось об «искреннем чувстве готовности отдать все свои силы на служение России при новом строе». Это была стандартная формулировка тех дней. Трудно сказать, что двигало «перебезчиками»: возможно, кое-кто пытался подстраховаться от возможных репрессий, не исключено, что некоторые, оставаясь добросовестными профессионалами, готовы были служить стране (идентифицируя ее с властью), сохранив при этом привычное жалованье. Очевидно, однако, что подписанты не походили на идейных защитников старого строя. Их практически не осталось. Так, писали, что при всей своей развращенности безнаказанностью, даже охранка – это та же «бюрократия», «такая же равнодушная к смыслу своей „деятельности“»28. Мемуарист подметил, что «в первые дни революции именно гвардейские офицеры раньше всех нацепили красные банты». Он связывал это с их «чисто гвардейской гибкостью и гуттаперчевыми политическими убеждениями»29. Дело было, однако, не в их угодливости (хотя и этого хватало), а в привычной фронде, невольно представшей революционной.
Поэтических причитаний по поводу рухнувшей династии не было заметно. Высказался лишь поэт-монархист С. С. Бехтеев. В стихотворении «Конец былины» он описал случившееся так:
Кровавым пожаром зарделась заря,
Сегодня Россия лишилась Царя,
Сегодня, в дни смуты, измены и зол,
Покинул Он скорбно державный престол…
Стихотворение датируется 1917 годом. Вряд ли оно было написано сразу, вслед за роковым событием. Скорее, эти строки относятся к концу года: автор, как и все современники, не сразу определился с оценкой случившегося.
Прежняя власть порождала людей, теряющихся в неожиданной ситуации. Они внутренне разлагались вместе с ней. Идея монархии, считал А. Н. Бенуа, «целиком выдохлась, опустошилась». «Приближенные царские давно уже, как карамельку, иссосали царя и оставили народу только бумажку», – отмечал М. М. Пришвин.
Революции не было, – записал в дневнике в 1917 году московский литературовед Н. М. Мендельсон (автор биографии М. Е. Салтыкова-Щедрина), – самодержавие никто не свергал. А было вот что: огромный организм, сверхчеловек, именуемый Россией, заболел каким-то сверхсифилисом. Отгнила голова – говорят: «Мы свергли самодержавие!» Вранье: отгнила голова и отвалилась.
Сходным образом высказывался не менее проницательный Г. А. Ландау: революции не было, произошло «автоматическое падение сгнившего правительства». «Русь слиняла в два дня, – изумлялся В. В. Розанов. – Самое большее – в три». В эмиграции в 1931 году М. Флоринский в англоязычной книге, словно отвечая сторонникам заговорщической версии революции, отмечал: «Едва ли будет правильным сказать, что царский режим был свергнут, он просто пал…» Отсюда и легкость, с которой народ воспринял исчезновение 300-летней династии. Однако людям нужно было убедиться в своем праве на избавление от старого режима. Поэтому полоса поношений нежизнеспособной династии оказалась столь длительной, скабрезной и грязной. Позднее, также в эмиграции, известный представитель Серебряного века Г. Иванов писал:
