Савва в дела жены не пожелал вникать. Ему на мельнице было хорошо.
Проводил Енафу и пошел на плотину, поглядеть, нет ли где какой прорухи.
Низко над землей висел Орион. Название созвездия Савва еще под Смоленском узнал, от немецкого майора. Зимние звезды. Летом их видят разве что сторожа да пастухи. Перед зарей являются на небе.
На плотине послушал, как переговариваются струйки воды, бьющие через щели в досках. Говор был привычный, Савва сел на любимый пенек и смотрел под мельничье колесо, на колыхание воды у плотины. Звезды на той большой воде качались, как в люльке, и среди чистого, пронзающего душу запаха реки пахло звездами, кремневой искоркой. С запахом звездных вод для Саввы сравнимой была только околица, коровья пыль.
«Господи! – думал Савва. – Какую быструю жизнь послал Ты мне, грешному!»
Вдруг вспомнил детский свой сон. Уже в поводырях ходил. Бог приснился. Некто невидимый поднес ему на ладонях два огромных глаза, каждый с небосвод, и строго сказал: «Смотри, радуйся, страшись!»
Слепец Харитон, от которого тогда простодушный малец не утаил чудесного сна, три раза с вывертом ущипнул за кожицу на ребрышке – по сей день чешется – и так истолковал видение:
– Смотри, лень ты наша, смотри так, чтоб и мы видели. Смотри, неслух, радуйся Божьей красоте, чтоб и мы радовались. Страшись, дурень, когда углядишь, что всем нам пора шкуру спасать.
Плеснуло! Да не плеснуло, а взгорбило воду, пояс Ориона вскрутнулся, ушел в воронку под колесо.
– Сомище! – решил Савва и почувствовал: в прошлое утягивает. Внутренним зрением увидел соблазнительницу свою. Как вбирала она, мучимая любовью, всю плоть его: руками ласковыми, теплом тела, сокровенной влагой своей, светом и слезами глаз. А уж плакала – дождь так не вымочит, а уж смеялась – будто солнце в ливень.
Думал о той, о первой, но перед взором стояла Енафа.
Уловил на воде неясный, трепещущий свет. Зарницы, что ли? Ни единого облака, грома не слышно, а всполохи мечутся, небо дрожит, словно будет ему наказание.
«Может, с Никоном беда? – подумал вдруг Савва. – Жив ли святейший? Здоров ли?»
Увидел птиц. Огромные птицы, размахнув черные крылья, скачками передвигались со стороны Мурашкина к лесу. Савва замер. Потряс головой. Тихонько соскочил с пенька, наклонился над водою, умылся. Наваждение не исчезло.
2
– Воробьиная ночь! – говорили Иове и несли куда-то, а он уже привык к чудесам и дремал, не страшась и даже не думая о затеях лесных людей.
Плыли на лодке, но совсем недолго. Может быть, только переправились через Сундовик. Небо подмигивало, но уж так хотелось спать, что он снова засыпал. И в лодке, и в телеге. Везли на пахучих, на медовых травах. Сладок утренний сон под скучные скрипы колес, под ленивый бег лошадки, под шепоты и шелесты сена.
Пробудился Иова… на крыше. На соломенной крыше, в соломенном гнезде. Поглядел – лужайка, лес. Все деревья – дубы. Трава высокая, в траве, в росе девка купается.
– Проснулся! – закричал снизу визгливый старческой голос.
Голая девка тоже взвизгнула, кинулась в избу.
Заслоня глаза ладонью, смотрела на Иову от колодца… Баба-яга. Иова пополз-пополз и спрятался в гнездышке.
Старуха засмеялась, как залаяла, клюкой о журавель стукнула, крикнула, как каркнула:
– Заждались тебя травушки! Живей!
Иова лежал, помалкивая, прислушиваясь. Заскрипело сухое дерево, ближе, ближе… Над гнездом наклонилось синеглазое, пригожее девичье личико.
