С зонта ручьем течёт вода. Даже из пакета немного капает. Сегодня у меня нет первой пары, а у Роман Романовича она отменилась, и мы встречаемся в восемь утра. Я дико замерзла. Но говорить об этом вслух не решаюсь. Вообще, Роман Романович Заболоцкий не любит посторонних разговоров, поэтому я каждый раз прикусываю себе язык, особенно когда планирую высказаться о чём-то не имеющем отношения к учебе.
Он на меня не обращает особого внимания, поздоровавшись, продолжает сидеть за своим столом, перекладывая бумаги.
Съёжившись и поправляя мокрые волосы, я сажусь на своё привычное место.
Вчера, насмотревшись разных роликов с похожими докладами в сети, я внесла кое-какие поправки. Роману Романовичу они на удивление понравились. Он даже сказал, что я молодец. А ещё почти рассмеялся, когда я долго не могла расклеить две слипшиеся страницы и очень четко по этому поводу подметила: «Любовь зла! — сказала мартышка, обнимая ежа». Он так загадочно улыбнулся в тот момент, что моё сердце сделало сальто-мортале, а потом встало в стойку, раскинув руки в стороны, словно перед жюри или толпой ревущих зрителей.
Роман Романович откладывает бумаги в сторону и внимательно меня осматривает, а я сверлю взглядом выщерблину на столе. Мне очень неловко. Это его внимание — оно, как щупальца осьминожки, не даёт от себя скрыться.
— Хотите горячего кофе, Иванова?
Мой взгляд бегает по столу, от неожиданности я даже приподымаюсь на стуле. Согласиться я не решаюсь, мне кажется, правильный профессор не привык распивать кофеи со студентами. И говорит это из вежливости. Может, сам хочет пить, кто его знает.
— Спасибо, но я откажусь.
— Вы замерзли, Иванова.
— Я не замерзла, Роман Романович.
— Иванова, ну что за упрямство? У вас даже губы синие.
Он резко встаёт и идёт к кофеварке. А у меня дух захватывает, когда я безотрывно, будто заколдованная, наблюдаю за тем, как красиво ходят мышцы под его рубашкой. Никак не получается вздохнуть полной грудью. Заболоцкий обращает внимание на мои губы? Ну, в смысле на их цвет? Как это вообще возможно?
— Здесь есть сливки и сахар, если хотите, — сухо комментирует он свои действия.
Ставит передо мной бокал с надписью «Профессор», и я не могу сдержать улыбку. А ещё я снова любуюсь на его руки. Они мужские, взрослые, сильные. Совсем не такие руки у моих тщедушных одногруппников.
Сам Заболоцкий тоже пьёт, из менее нарядной, слегка ободранной чашки. Мне почему-то льстит, что для меня он взял чашку получше.
— Извините, профессор, я не успела позавтракать. Я могу съесть бутерброд?
— Иванова, вы моя студентка, а не узница концлагеря. — Одобрительно кивает.
— Насколько я помню из школьной программы, в концлагере кормили хуже, если вообще кормили. — Запихиваю я в рот бутерброд.
А профессор бросает на меня быстрый взгляд. Секундный, будто бы поспешный.
— Хотел предложить вам конфеты, но я рад, что у вас есть бутерброды, потому что ваш урчащий живот мешает мне сосредоточиться на теме доклада.
Господи, неужели он действительно слышал, как урчит у меня в животе ? Не могу сдержаться и прыскаю со смеху. Это так забавно. Кошусь на него и замечаю легкую полуулыбку. Оказывается, наш профессор живой человек.
Роман Романович шурша блёстяшкой, распаковывает конфету, затем запихивает в рот.
— Хотите бутерброд? — любезно предлагаю я.
— Благодарю, я позавтракал.
— Никогда бы не подумала, что вы едите шоколадные конфеты, – поспешно выдаю, но тут же жалею.
