Сухинские берега Байкала - страница 40



– Но, да не скажи, поживи с мое, да хлебни-ка голодухи…, не то запоёшь, ишо милушка!

На ее вдруг построжавшем лице от нахлынувшего неудовольствия, еще более заметно проявившись, стали выравниваться, нервно подергиваясь, многочисленные складки морщин, пожившей уже немало на белом свете лет женщины, повидавшей предовольно всяких невзгод и множество самого разного, горького лиха.

Глава 8

Весь день Елена, как будто сама не своя пребывала в сильнейшем расстройстве своего душевного состояния и как тень, бестолково сновала из угла в угол по дому. Она ни нигде не находила себе места и не в чем применения, а если и бралась за что либо делать, то все у нее валилось из рук. На ее лице, припухшем от слез грустно поблескивали заплаканные глаза. Безразличным взглядом она скользила ими мимо всего и всякого, не задерживая ни на чем, своего отрешенно-рассеянного внимания. Такое, поникши упадническое настроение её, конечно же, не могло оставаться незамеченным свекровью. Разумеется, оно вызывало в ней одновременно и раздражение, и неподдельное беспокойство. Не скрываемо досадуя тем на невестку, она скрипучим, старческим голосом занудливо ворчала:

– Докуль ты окаянная…, адали как приведенье будешь шастать?!

– Вам-то не все ль равно…. – отзывалась та «обметая» глазами меланхолично стены дома.

– Хм…, было б все рамно, молчала бы…, а то ж ты голубушка на сносях.

– И кака в том печаль ваша?

– Да в том-то и вся…, как не изводись, а о дите подумать те на-а! Легла бы хошь чо ли…, анафема ты хворая…, будет те мордоватьса то! А и вправду, милушка…, приляг, полежи.

Елена, впадая в еще большее расстройство, не старалась перечить свекрови, уходила в спальный супружеский угол и ложилась на кровать. Но как только старуха покидала ее, вставала и продолжала бесцельно слоняться по дому. Дарью, занятую делами на кухне, это хоть и не доставало слишком, но тревога и не безучастие к душевному страданию невестки, все же взвинчивали ее. И старуха, преднамеренно гремя разной кухонной утварью, продолжала нарочито громко высказывать свое мнение на этот счет.

– Вот черти-то полосатые навязались на мою старость. Один черте знат, где носится сломя голову…, гля семьи ж стараться…, а ету…., спасу нет, ремность бяда как душит.

– Какая ж, ето ремность мама…, кака!? И пошто вы, мне-то…, нисколь не верите!

– Дура, ты Елька, дура! Склоки ж ета, склоки…, бабье пустозвонство, и не боле! На твоем месте я б тока плюнуть схотела, да растереть на ихаих.

– Вам-то чо, не плюнуть…, вы ж сыночка словами эдакими выгораживаете, а мне ужо и моченьки никакой терпеть все ето нетука.

– Ой, нет, нет! Как вы надоели мне со своим бедламом, бардашные. Поеду ка я нако сь к девке…, на Кудару…, там хошь поживу наспокое, отдохну от вас чертей, окаянных.

Так для Елены прошел, протянулся, казалось бесконечно нескончаемой день, и наступил наконец-то вечер. А тем часом возвращаясь с побережья после засолки рыбы, заглянули в дом Бабтиных двоюродные сестры свекрови, Александра и Анюта, дочери Тихона Филонова. Сославшись на недомогание, Елена отказалась с ними чаевничать, встретила с пастбища возвращающийся скот, и попросив в одиночку подоить Евдокию коров, присела на лавку у ворот, оставшись одна за оградой.

После сильных штормовых ветров и проливных дождей, над водной гладью угомонившегося Байкала, стелилась седовато-глянцевая просинь, и точно тщательно отутюженная, ничуть не шелохнется и не всколышется. Летний, теплый вечер погружался в благоуханно окружающее совершенство идиллии природной, и обвораживающее нежно лепетал несказанной благодатью, хрустально тонко вызванивая высокими нотами своего пригожества.