– Ты что?! – воскликнула она. – Спятил?!
Она бросилась на Карпухина, но он резко оттолкнул ее.
– Через час придут конвоиры, – проинформировал он ее без каких-либо чувств на лице и захлопнул за собой дверь камеры.
Анисья страшно кричала и колотила в закрытую дверь. Она кричала так долго, что потеряла голос. Руки ее были разбиты. Она не хотела умирать. Она звала Ларионова, потом Грязлова, потом проклинала их всех, потом рыдала и молила о пощаде, но никто не слышал ее.
За оконной решеткой летели снежинки. Они медленно падали на землю; ветер стих. Она видела дом Ларионова, где недавно проводила шумные и веселые вечера в компании тех, кто собирался теперь ее расстрелять. Анисью заколотило. Она так сильно дрожала, что не могла стоять, упала на пол и тряслась.
Ровно без четверти двенадцать пришел конвой; там был и Паздеев. Они вывели Анисью на плац. Было холодно. Свет от прожектора над ШИЗО освещал площадку. На плацу курил Грязлов. Он приказал поставить Анисью под гору, поднимавшуюся к бане. Паздееву было приказано занять позицию. Все происходило быстро. Анисья одиноко стояла темной хрупкой фигурой в белом луче прожектора, словно готовясь к монологу на сцене.
– Целься! Целься в голову, – приказал Грязлов.
Паздеев нерешительно поднял винтовку и услышал, как Грязлов скомандовал: «Огонь!» Но выстрела не последовало. Грязлов в бешенстве подбежал к Паздееву. Тот сказал, что вышла осечка. Анисья вдруг стала хохотать – громко, заливисто, дико.
– Даже это не можешь! – крикнула она Грязлову.
– Стреляй! Баба! – взвизгнул Грязлов, словно боясь ее голоса.
В этот миг ворота заскрипели, и Грязлов увидел сани Кузьмича. Кузьмич хотел слезть с саней, но Вера поняла, что казнь уже приводилась в исполнение, вырвала у Кузьмича листок, подписанный Ларионовым, и бросилась прямиком к Грязлову.
Анисья вдруг закричала:
– Гад он, гад! Не верьте ему! Будь он проклят!
Она бросилась навстречу Вере, и тут Грязлов выхватил свой наган, и раздалось несколько выстрелов. Анисья все продолжала бежать, но потом вдруг как-то неловко подвернула ногу и упала на спину. Вера кинулась к ней.
Она подняла со снега голову Анисьи.
– Он подписал! – шептала Вера, дрожа всем телом и показывая Анисье листок. – Ты спасена.
– Поздно… дура ты, – произнесла Анисья, а потом приподняла голову, и в глазах ее что-то блеснуло, когда она увидела подпись Ларионова. – Повезло ему…
Анисья казалась Вере как никогда красивой.
– Ты поправишься, – тряслась в исступлении Вера, к которой уже спешили конвоиры.
– Дура ты, дура, – прошептала Анисься, и на лице ее, некогда цветущем и прелестном, как магнолия, промелькнула слабая улыбка. – Ты хоть поживи, слышишь, дура… – Она вдруг сжала ворот Веры и прошептала: – Из…
Потом внезапно затихла. На лице ее уже не было ни радости, ни борьбы, ни сожаления, ни боли. Она была похожа на греческую богиню; только остекленевший взгляд говорил, что она мертва. Вера бросилась к Грязлову, стоявшему безучастно в стороне. Она сунула ему листок.
– Вы ответите за всё! – сказала она сквозь зубы, дрожа как эпилептик, не в силах контролировать свое тело.
Конвоиры взяли Веру и повели в барак – Грязлов побоялся сажать ее в ШИЗО. Кузьмич снял шапку и побрел распрягать лошадь.
– Паздеева в ШИЗО на трое суток за невыполнение приказа! – крикнул он и вернулся в дом Ларионова.
Тело Анисьи лежало посреди плаца, и снежинки быстро начали укрывать ее сначала поодиночке, а потом пеленой. Вскоре двое охранников схватили ее за руки и поволокли на задний двор, где она должна была ждать захоронения, метя плац ее вороными кудрями на откинутой безжизненной голове. Казнь состоялась.
