– А если нет, то придется уповать только на то, что Ларионов поправится раньше, чем неприятности настигнут и вас. В любом случае вы рискуете. Вы это понимаете? – спросил он, глядя Вере прямо в глаза, поверх очков.
При мыслях о Грязлове Вере стало страшно.
– Но убийства этой невинной женщины нельзя допустить! – прошептала она сквозь слезы.
Пруст покачал головой в знак понимания.
– Вы хорошая девушка, – вымолвил он. – Я бы хотел, чтобы у вас все сложилось.
Вера не слышала его слов.
– Так давайте позовем Кузьмича – время не терпит, – сказала она и пошла к двери.
– Только один вопрос, прежде чем войдет Кузьмич, – вдруг остановил ее Пруст. – Вы Вера? – спросил он просто.
Вера застыла, бросила взгляд на Пруста и потом решительно вышла. Пруст понял, что был прав.
Кузьмич выслушал все, как всегда, спокойно, почесывая лоб.
– Кузьмич, – сказала в конце Вера. – Ты можешь отказаться по долгу службы. Но знай одно: Фролова невиновна. И Ларионов должен знать о расстреле в его лагере. Пусть он сам решит, что делать.
Кузьмич пожал плечами.
– А чего ж не доложить?
– Иди! – воскликнула Вера. – И еще скажи… нет, ступай. И молчи, что я тут!
Кузьмич взял шапку и побрел к Ларионову. Вера подумала, как прекрасен был Кузьмич. Без игры, создания значимости своей он просто согласился, в сущности, положить свою голову на плаху. Так просто, как многие простые русские солдаты всегда и в бой шли, много не раздумывая, не обсуждая тонкости дела и возможные последствия, а потому, что это был естественный образ их жизни и мышления.
Ларионов не спал. У изголовья его горела керосинка. Свет падал на левую, неповрежденную сторону его лица, и Кузьмичу казалось, что Ларионов совсем не изменился.
– Кузьмич, зачем приехал? Я же просил не ездить каждый день без дела, – сказал он медленно и приглушенно. Ему было больно говорить из-за подвижности лицевых мышц. Морфин последние пару дней стали колоть меньше и реже, чтобы не вызвать зависимости, и он чувствовал боль при каждом движении.
По тому, как мялся Кузьмич, стоя у кровати, Ларионов почувствовал, что дело было.
– Что там за шум у Пруста? – спросил он, стараясь разглядеть Кузьмича, но не в силах повернуть голову.
– Да тут вот какое дело, Григорий Александрович, – процедил Кузьмич. – Вы уж делайте, как знаете, да только Анисью, значить, Фролову из Новосибирска приказали за поджог к стенке поставить. Утром расстреляют.
Ларионов в порыве дернулся, но не смог шевельнуться.
– Грязлов? – спросил он.
Кузьмич промолчал. Ларионов лежал несколько секунд, обдумывая что-то.
– А она… замешана? – спросил вдруг он.
Кузьмич затоптался на месте, как старый тяжеловоз.
– Чего? – промычал он.
– Она здесь? – спросил уже прямо Ларионов.
– А почему ей тут быть? – насупился Кузьмич.
– Потому что она всегда там, где ей быть не надо! – не выдержал Ларионов и тут же замер от боли.
Кузьмич смотрел под ноги, не желая лгать, но и не имея права теперь говорить правду.
– Дай бумагу, – приказал Ларионов. – Это должна быть моя рука.
Кузьмич принес лист бумаги и ручку. Он подложил дощечку так, чтобы полулежачему Ларионову можно было что-то нацарапать. Ларионов побелел от боли, но, взяв перо, слабой рукой написал: «Расстрел Фроловой А. М. отменить за отсутствием прямых улик, дело передать на дальнейшее расследование» – и поставил подпись, дату и время.
– Поспеши, – сказал Ларионов. – И ей не давай лезть на рожон! Она никого не слушается…
