Ларионов не хотел обременять Веру своей компанией, и она заметила, как неловко он себя чувствовал. Ей было нестерпимо жаль его. Он посмотрел на нее с тоской и слабо улыбнулся.
– Тебе, наверное, тоже надо спешить?
– Только если я вам мешаю, – ответила Вера немного шутливо.
Ларионов усмехнулся:
– Как же ты можешь мешать мне?
– Тогда, – сказала Вера, – позвольте, я сыграю.
Она взяла гитару, а он только смотрел на нее, забыв обо всем. Он затаился от радости. Вера перебрала струны и принялась быстро наигрывать.
Под горой жил медведь одинокий
(Как бы ни был печален урок),
Повалить он решил дуб высокий —
Лучше выдумать миша не мог!
Дуб свалил, чтобы меду с лихвою
Он из улия смог бы добыть.
И не мог совладать он с собою:
Невозможно ведь мед не любить!
Налетели свирепые пчелы —
И давай мишку злостно кусать!
«Вот зачем это надо все, елы?
Лучше было бы не начинать…»
И смотрел он на гору с тоскою:
«Мог бы мирно и радостно жить…»
Но не мог совладать он с собою:
Невозможно ведь мед не любить!
Нос опух, и глаза заплывали.
Горьким «сладкий» сказался урок.
А вокруг все гудели, летали
Пчелы. Что за безжалостный рок!
Ну зачем он увлекся игрою?
За диетою стоит следить…
Лучше б смог совладать он с собою:
Мед опасно медведям любить!
Он слушал ее и улыбался, подперев лицо рукой. Разве могло быть для него большее счастье? Разве знала она, как счастлив он был?! Вере ведь тоже было хорошо с ним. Ей было хорошо как никогда.
– Спой что-нибудь еще, Верочка, – попросил он робко.
Вера пела ему, а потом они разговаривали. Они не говорили о каких-то конкретных вещах, но все время говорили. Их разговор переливался из одной темы в другую. Вера чувствовала себя с ним неожиданно уютно. Только когда настала полночь, она спохватилась. Странно это было – впервые говорить с ним просто по-человечески: без ужимок, грубостей, намеков и борьбы.
– Совсем я вас заговорила. И на поверку ведь не попала! – улыбнулась она, откладывая гитару и поднимаясь.
– Они б не посмели этого заметить, – улыбнулся он в ответ.
Ларионов немного загрустил, и скрыть этого не получилось. Он пошел проводить Веру до порога и помог ей надеть ватник, словно закутывал ее в соболиные меха, провожая из театра домой. Они остановились в дверях.
– Верочка, твои друзья очень добры ко мне. Я благодарен им за сегодняшний вечер.
Вера посмотрела на него; в глубине его глаз была запрятана грусть. Она понимала, что Ларионов желал сказать ей – ее друзья хотели, чтобы она побыла с ним, потому что знали, что это его обрадует, как ничто другое. Они подарили ему этот вечер с ней…
– Мне было очень хорошо, – добавил он.
Неужели он думал, что его общество было так тягостно для нее?!
– Мне ведь тоже было хорошо, – сказала Вера, щурясь от ветра.
– Ступай скорее, – промолвил Ларионов. – Ты замерзнешь.
Вера набросила платок и побежала через плац в барак, а он смотрел ей вслед, как водится, пока она не исчезла за дверями. Вера чувствовала смятение: их отношения с Ларионовым приобретали новую окраску; она видела его смущение своим положением, и у нее не хватало смелости дать ему понять, что ее совершенно не волнует его увечье, и она никак не могла попросить его простить ее.
Вера решила, что будет лучше для них обоих не провоцировать более близкие отношения. Ей казалось, что необходимо принять свою судьбу – они встретились после десяти лет разлуки, в нем вспыхнула страсть, и после стольких событий в лагере они стали духовно более близки, но Вера считала, что он покровительствовал ей теперь из-за того, что когда-то питал к ней и ее семье нежность.
