Ларионов был озадачен этим состоянием Веры. Он знал по опыту, что, когда Вера замыкалась в себе, она искала путь – одна, не обсуждая свои метания с другими людьми, не советуясь, не терзаясь прилюдно, не задавая неудобных вопросов. Она просто потом приступала к выполнению своего решения, и это Ларионова тревожило. Но он не знал, как подступиться к ней, чтобы не быть навязчивым и не нарушать ее стремления быть в уединении. Он не понимал действительных причин отчуждения Веры. Первое, о чем он подумал, было ее нежелание находиться с ним рядом из-за возможного отвращения; но потом он решил, что это все же было связано с их прошлым. Ларионов знал, что Вера изменилась и никогда не заговорила бы с ним об этом сама из-за гордости. Да и после его решения ехать в Москву на встречу с ней они так и не объяснились. А должны бы были…
Ларионов видел, что Вера много работала, и все чаще ее не было видно – то она бегала по хозяйству, то занималась с зэками в классе. Он заметил еще давно, что Вера прибиралась в его хате обычно в те часы, когда его там не было. Теперь же она еще и стала меняться с Полькой, занятой в столовой, нередко в ночную смену.
Когда Ларионов думал, что он – главная причина ее печалей, сердце его ныло от тоски. Он обвинял себя, сам не зная в чем; метался как зверь в клетке, не в силах выпустить свою цель из вида, но и не в состоянии ею завладеть.
Когда однажды Ларионов все-таки встретился с Верой в хате, он не мог отказаться от возможности поговорить. Вера готовила обед, так как Валька приболела, а Федосья уехала с Кузьмичом в Сухой овраг. Ларионов наблюдал за Верой, как она растерянно пыталась сварить суп – роняла ингредиенты на пол, пока старалась сделать что-то еще; принюхивалась к супу в котле и бормотала что-то под нос, вспоминая наущения Вальки.
Ларионов невольно улыбнулся.
– Я всегда думал, что ты не создана для домашнего хозяйства, – вымолвил он.
Вера вздрогнула и обернулась.
– Что ж, я никогда не хотела, чтобы меня оценивали как домохозяйку, – усмехнулась ему в тон она.
– В тебе предостаточно других достоинств, – сказал он ласково.
Вера принялась шинковать капусту на щи; капуста из-под ножа разлеталась по всей кухне.
– Я все приберу, – улыбнулась она. – Я ужасно неловкая, вы правы.
Ларионов прошел в кухню и сел, наблюдая за ней с удовольствием.
– Я и мечтать не мог – отведать щей, сваренных тобою, – сказал он тихо.
Вера улыбалась, кромсая капусту и откладывая отходы, чтобы забрать их потом в барак для друзей – она уже давно не стыдилась «общепитовского кодекса». Ларионов наблюдал за ее сосредоточенными действиями, и ему и трогательно, и вместе с тем тяжело было видеть Веру, рачительно припасавшую ошметки.
– Я рада угодить вам, – сказала Вера, и он не заметил никакой иронии в ее словах.
– Вера, – вдруг сказал он вкрадчиво, – ты не хочешь приходить и заниматься тут хозяйством?
– Отчего вы так решили? – Вера вспыхнула и замешкалась.
Ларионов смотрел на нее пристально, и она отвела взгляд.
– Мне так показалось. Я не хотел бы неволить тебя, – сказал он, и его голос стал глухим.
Вера поспешно закидывала капусту в бульон.
– Вам показалось, – сказала она спокойно.
– Ты стала часто меняться и работать по ночам вместо Полины, – не выдержал Ларионов.
Вера долго мешала щи. Ей хотелось броситься к нему и сказать все, что ее мучило все эти годы; ударить его за непонимание; расплакаться от боли, которая ее глодала с тех пор, как он ушел. Но Вера не могла…
