Коготовский замолчал и начал прибирать следы своей вчерашней попытки приглушить чужие муки, а Желвак решил задуматься над словами старого инвалида, половину из которых, как и обычно не понял. Сам себе противоречит, думает Желвак. То, значит, люди у него вообще не меняются, и какими были тысячи лет назад, такими и остались, то вдруг должно наступить какое-то светлое будущее и всеобщий стыд. Сам пытается себя убедить в своём светлом будущем, и его, Желвака, заодно. Сохраняй голову, не теряй рассудок! Да ты ведь прекрасно знаешь, безногий ты хрен, что с крышей у Желвака и так неладно, и чем дольше она работает приёмником для кошмаров, тем хуже. Как Желвак может думать о светлом будущем, когда он чуть ли не каждый день чувствует, как кто-то кого-то пришивает к стене гвоздями, гладит утюгом, или трахает бутылкой?! А когда не чувствует, то сидит целыми днями в этой пещере, или какой-другой, потому что БОИТСЯ людей? И за это их ещё больше ненавидит… И при этом должен думать об их светлом будущем и сдерживать свою злость, поймав очередного ревнивца, отрубающего руки жене?!
Желвак тяжело дышит, распалившись своими мыслями, сна нет ни в одном глазу. Он прекрасно знает, что ничего этого не сможет сказать Коготовскому, просто слов не хватит, чтобы правильно выразить, да если тот его и поймёт, то найдёт тысячу новых аргументов против…
Внезапно, словно его ударило током, Желвак вскочил с дивана, вцепившись в край стола. Коготовский, находившийся рядом побледнел, глаза его расширились от страха. Чужого страха.
Всё это длилось какие-то мгновения, за которые им обоим словно прошлись огромным акупунктурным валиком по спине, а в кульминации ещё и двинув с размаху этой же штукой. Желвак стёр с лица пот, почувствовав какой он холодный и посмотрев зачем-то на сырую ладонь. Коготовский, которого заметно трясло, поехал на кухню – видимо, пить воду.
– Где-то рядом? – спросил Желвак, когда он вернулся.
– Не знаю… – сиплым голосом ответил Коготовский. – Не уверен. Просто очень сильно. И так быстро… Что может ТАК напугать за такое короткое время?
– Да мало ли… бывает, человек собственной тени боится, да так, что когда её увидит, в обморок падает. А тут увидел убийцу.
– И сразу понял, что это убийца?
– Ну, может просто подумал, догадался.
– От простой догадки мы бы ничего не почувствовали. Или не успели бы. Он и сам-то успел понять, наверное, что его убивают в последний момент.
– Ты сам-то что думаешь?
Коготовский покачал головой.
– Не знаю. Может ты и прав, может жертва догадалась, может ПРОЧИТАЛА в глазах, может сама смерть во плоти за ней явилась. Может, убийца в чёрный балахон с косой нарядился? Не знаю. А ты понял, что самое странное?
– Что?
– Мы не почувствовали ЕГО.
Желваку снился сон, в котором он убегал по тёмным, слабо освещённым бледно-желтым светом, раздолбаным улицам от ПУСТОТЫ. Её невозможно было увидеть, она не была ни светом, ни отсутствием оного, она вообще никак себя не обозначала, и ни один человек вокруг, скорее всего не знал о её существовании, но она была. Желвак чувствовал её собственным страхом, чувствовал, что её как компас ведёт его страх, оставляемый позади, словно шлейф запаха, он чувствовал, и даже разделял её наслаждение, когда она этот страх впитывала. Она настигала.
Желвак протискивался меж кривыми ржавыми кольями железных заборов, чуть не падал на скользких грязевых проплешинах меж полей разномастного, уложенного лоскутами асфальта. Или падал, – вставал и бежал дальше, продолжая спотыкаться на крошащихся под ногами бетонных островках дворов города, который спал нездоровым сном и храпел дымом котельных. Пустота ехидными невидимыми глазами колола его спину, он знал, что рано или поздно она его догонит, и вот только тогда, когда он испытает максимальный ужас, его больной мозг проснётся. Он знал, что спит и видит сон.
