Он проводил глазами второй автобус, отошедший от остановки. Коготовского не было видно ни в одном из окон, и в Желваке начала разрастаться колючая злость. К каким чертям этого пулубэтмена понесло на ночь глядя? Так голод замучил что ли?!
Желвак вдруг понял, что и его уже давно, а точнее сказать, с самого пробуждения ото сна терзает голод, и не психуй он сейчас так, то вполне мог бы понять Коготовского, решившего не ждать его и самостоятельно отправившегося за пропитанием. Есть им обоим нужно было часто и много, наверное, вдвое больше, чем простым людям. Но Желвак в этот момент находился чуть ли не в отчаянии и был способен лишь на то, чтобы проклинать своего наставника-алконавта. Не зная, чем это может помочь, он закрыл глаза и ПРИСЛУШАЛСЯ.
Обычно, всевозможные страхи одних, как и желания причинить боль других, постоянно маячили вокруг, в каком бы городе они не находились, и оба они просто привыкли к этому, научились не замечать, как простые люди не замечают перманентного звукового фона своих каменных джунглей. Но стоило только обратить внимание на этот ШУМ, сконцентрироваться на нём, и тут же становились очевидными вспышки этого микро-маньячества. Вот, в направлении центра города, на юго-запад, метрах в пятистах какой-то папаша излил свой праведный гнев на сынка или дочку, принесшего домой двойку. Может и не принесшего, и может и не папаша. Коготовский мог бы сказать наверняка, он научился определять подробности точнее. Желвак же мог понять только то, что страх был детским, неглубоким, без вывертов, а желание нанести удар – наоборот, взрослое. Привычное такое, спокойное, словно желание закурить сигарету… по левую руку мелькнуло что-то неразборчивое – какая-то шпана хотела то ли поймать, то ли уже поймала, но упустила… кошку, что ли. Страх животных почти не чувствовался, был каким-то отрывистым, невнятным, словно передающимся на соседней волне. И очень коротким… совсем рядом что-то мгновенное, скорее всего лишь встреча взглядов: одиноко идущей по тёмному двору женщины и подозрительного вида амбала. Или амбалов. А может и не очень большого мужика, который напустил на себя жуткий вид, и у которого от испуга в глазах женщины прошёл приятный холодок по спине, и встал член… совсем далёкие и не разборчивые связки ужас-удовольствие во множестве мелькали тут и там постоянно, и Желвак, даже напрягшись, не смог бы различить их подробностей. Он мог охватить своей «антенной», образ которой порой возникал в голове, наверное, половину города, и то, что находилось на горизонте «слышимости» сливалось в почти равномерный гул… треск.
Желвак помотал головой. А зачем он, собственно, этим занимается? Даже если с Коготовским что-то произошло, он его не «услышит». Потому что во-первых: его вряд ли вообще чем-либо можно было напугать, а во-вторых – сложно представить себе садиста, напавшего на него: даже если с виду он может представить для кого-то лёгкую жертву, тот кто на него нападёт, просто не успеет испытать никакого удовольствия: руки-то у него остались рабочими. Да и к тому же, они просто-напросто не знали, способны ли улавливать страх себе подобных. Да, Желвак, бывало, испытывал неимоверный ужас, когда встречался со слепком из людей, но ведь этот слепок его страхом не питался, как это происходит у всех этих сволочей, за которыми он охотится, и поэтому Коготовский не мог ничего уловить. Хотя, кто его знает, может и питался, люди-то ведь в нём могут оказаться разные, но в любом случае, проверить ни то, ни другое, у них возможности не было…
