– Опять потакаешь своему страху?
– Со своими страхами разберись.
– У меня их нет.
– Что ж ты тогда по вечерам заливаешь?
– Это не мои.
Они вышли из двора-колодца и повернули направо – вниз по шоссе с узким, относительно ровным тротуаром. По левую руку, за небольшой рощей виднелась река с пустынным дальним берегом, вода в ней рябила так, что больно было смотреть. Редкие встречные прохожие смотрели в пыльный воздух перед собой и Желвака с Коготовским не замечали вовсе, словно они были невидимыми. Желвак нарочно сверлил взглядом каждого из них, сам особенно не задумываясь, зачем это делает, он был зол на эти серые пустые лица, глупые, не способные понять, что они живут в дерьме, которым закидывают всё вокруг сами, сами себя садят на цепи и меряются, какая у кого тяжелее и ярче блестит.
– Может, спровоцируем их? – спросил Коготовский.
– В смысле? – довольно резко спросил Желвак, и Коготовский конечно услышал, что всё он понял и прямо-таки сжался в комок при его словах.
– Я же объяснял тебе: проблему не решить спиной, на неё нужно бросаться грудью.
– Вот ты на свои и бросайся.
– С удовольствием, ты только укажи на мою проблему, и я тебе покажу, как это делается, – с этими словами Коготовский неожиданно рассмеялся, как будто даже с удивлением для самого себя.
– Давай, завяжи-ка с бухлом.
– Я ж сказал – алкоголь глушит не мой страх. Ты вот можешь встать и идти, оборвать очередной сигнал, для тебя анестетик – движение, а мне, что делать? Я могу только ждать тебя, да и СЛЫШУ я гораздо лучше. Чем мне перекрывать этот ужас?
– Но ведь тебе не особо-то помогает?
– Это, смотря сколько принять. Впрочем, если учесть, что все это с отрезвлением наваливается с удвоенной силой, плюс похмелье, возможно, что вкупе всё это равно нулю.
– Если не меньше.
– Если не меньше, – задумчиво вздыхает Коготовский. Наверное, ты прав. Давай так, я перестаю пить, а ты пробуешь терапию, о которой я говорю.
– Какую ещё терапию?
– Сам раздуваешь свой страх, пока он не лопнет.
Желвак некоторое время молчит.
– Мне и так нормально. Встанет у меня на место крыша, что с того? Что мне – в академию поступать, идти работать? По театрам ходить?
Коготовский молчал, и Желваку показалось, что ему впервые в жизни в их разговоре нечего ответить. Даже как-то неудобно стало.
Некоторое время шли молча, практически обойдя квартал. Неподалёку от последнего перекрёстка у грязно-желтого здания, коричневая табличка которого должна была обозначать какое-то государственное заведение, или как там это называется, стояла шумная толпа людей. Желвак и так всю дорогу, как, впрочем, и всегда находясь в городе, был взвинчен и насторожен, а сейчас и вовсе напрягся до крайности, сердце застучало так, что его толчки стали отдаваться болью в горле. В голове, как обычно в таких случаях, образовался какой-то фарш, и лишь одна мысль была внятной, вернее, не мысль даже, а просто желание: лишь бы этот идиот сейчас не вздумал применить свой метод.
Один он был бы спокойнее. Люди были молодыми, даже очень, скорее всего, какие-нибудь студенты, а здание это – их институт, или какое-нибудь там училище. Было их человек пятнадцать, в основном парни, девушек меньше, большая часть из них стояла спокойно, кто с безразличием, а кто и с интересом наблюдая за несколькими балагурами, громко смеющимися, матерящимися и всеми силами пытающимися, по всей очевидности, обратить на себя внимание. Бывало, на пути Желвака встречалось и гораздо большее количество народа, например угрюмые, мятые ото сна заводчане, ждущие на остановке своего утреннего автобуса. Они стояли разрозненно, выплывая из густого тумана, как призраки, но даже и без тумана Желвак не только видел, но и как-то чувствовал отсутствие в них какой-то общности и способности действовать сообща при виде какой-нибудь житейской мелочи. Впрочем, может быть, часть их и объединилась бы, став слепком, если рядом с ними, на их глазах, кто-то кого-то стал насиловать или убивать. Но Желвак никак не мог быть объектом внимания такого слепка.
