Супергероизм. Фигуры за свечой - страница 5

– Ну и что? – спросил вернувшийся умытый Коготовский. – Кто тебя спалил-то?

– Не поверишь, святой отец.

– Какой, на фиг, святой отец?

– Нуу… поп, священник.

Коготовский ошарашено задумался. Затем поехал на кухню и уже оттуда начал:

– Мы, значит, столько времени избегали ментов, а тебя поймал поп? Ну ты даёшь, Желвак. И что дальше? Он тебя в прихожане завербовал?

– Нет он… не собирался он вербовать.

Коготовский появился в дверном проёме, обрамлённом засаленными кривыми косяками. На мёртвых ногах его покоились кое-какие продукты, он что-то жевал и говорил сквозь это жевание.

– Слушай, а ты что мне рассказываешь? Чёрт с ним с попом, прости господи. Ты зачем ублюдка убил?

В Желваке начало просыпаться привычное раздражение. Сейчас начнётся.

– По-другому не получилось, – буркнул он, глядя в потолок, убого обшитый побеленными ДВП-плитами.

– Как это, не получилось, – начал язвить Коготовский. – Он сам на нож прыгнул?

– Не было ножа.

– Понятно, что не было. И сколько же ты ударов нанёс?

– Не много.

– И, наверное, прекрасно соображал, что делаешь…

– Слушай, мне даже поп наставления не читал, сколько можно-то? У самого что ли так не случалось?

Коготовский подъехал к столу и долго смотрел куда-то невидящим взглядом, прежде чем заговорил.

– Я ведь и себе их читаю. И это ещё тяжелее. Правда, передо мной этот выбор уже не стоит, мне остаётся лишь дотерпеть до конца. А когда я был на твоём месте, меня так же одолевали сомнения. Каждый раз думаешь: зачем терпеть все эти чужие страдания, ведь так просто взять какую-нибудь очередную сволочь за загривок и насадить рожей на что-нибудь острое, да помедленнее, ведь они все этого заслужили, не так ли? Боль уйдёт, страх уйдёт. Только ненадолго, – Коготовский повысил голос. – А сволочей про запас не наберёшь. А ты уже попробовал. Осознанно. И попробуешь ещё раз.

– Ничего я не пробовал.

– Да не про тебя я, а развиваю сценарий. Ну и что человек, или кто мы там, на нашем месте, в данной ситуации будет делать? Как думаешь?

– Ну не станет же сам маньяком, – зло, но неуверенно говорит Желвак.

– Ещё как станет. И становились уже.

– Ты-то откуда знаешь?

– Я не знаю. Но я убеждён. И боюсь, что тебе придётся в скором времени убедиться тоже. И мне. Окончательно.

– В смысле?

– Я своими «наставлениями» тебе могу помочь, – Коготовский словно не слышал вопроса. – Тебя они достают, ты меня порой ненавидишь, считаешь старым козлом, но я не перестану твердить тебе изо дня в день, чтобы ты не терял рассудка и ТЕРПЕЛ. Как мне в своё время твердили. И всё у нас получится.

– Что получится-то? Что должно получиться? Ты рано или поздно умрёшь, я буду продолжать терпеть, встречу под конец жизни ещё одного, как мы, выродка, и всё повторится. А потом ещё чёрт знает сколько раз. А зачем всё это? Кому это нужно? Кому от этого лучше? Скольких не спаси, скольких не убей – ведь ни хрена ж не изменится! Ты сам говорил – возьми сто человек, самых лучших, и через десять лет половина из них окажется теми же сволочами!

– И ста не надо, – вздыхает с каким-то обречённым видом Коготовский. – Как говорит библия, как только на Земле людей стало больше двух, тут же появился первый завистник и убийца, и тут я не могу не согласиться с теми, кто эту часть её написал.

Слушай. Я не знаю, кому всё это нужно. Человек, рождающийся слепым, или безруким-безногим, или слепо-глухо-немым, тоже, наверное, думает: кому нужны его страдания? Весь этот дерьмовый мир и не заметит, если он умрёт. Так же как и мы с тобой, или нам подобные, если такие существуют ещё где-то. Все тащат на себе какой-то… вернее не все, конечно, большинство людей рождается, существует и умирает в блаженстве неведения никаких мук, ни телесных, ни нравственных – они словно черви, удобряющие собой землю, причём скорее образно, потому что, если учесть то, как мы поступаем с трупами… но не суть. А те, кто мучается и страдает, даже не калека, даже не тварь, вроде нас с тобой, поставленная перед жёстким выбором, а человек, имеющий всё, но не способный при этом безразлично смотреть на эту погань, которую мы все из себя представляем, такие люди, хоть немного, хоть на каплю в столетие, но поворачивают наш вид к какой-то общечеловеческой совести. Есть и те, конечно, кто тянет обратно, и хорошо ещё, если неосознанно. Так вот, Я сознательно делаю выбор в пользу того, что через многие тысячи лет, любой человек, взглянув в своё прошлое – а наше настоящее, почувствует ужас и стыд. А может и несознательно. Может, у нас и выбора-то этого вовсе нет, и всё у нас в подкорке уже записано до рождения, ну или в первые годы жизни, и я зря столько лет перед тобой распинаюсь.