Я сосредоточился на живом звере, что сидел передо мной, и постарался сделать так, чтобы она меня полюбила. Говорил я обильно и, надеюсь, искренне. Запомнил вот что.
Сказал ей, что теперь, познакомившись с нею, не хочу уезжать из Рима.
Она опять сказала, что я ботан, но смешной.
Сказал ей, что хочу не только ее смешить.
Она посоветовала мне довольствоваться тем, что имею.
Предложил ей переехать ко мне в Нью-Йорк.
Она сказала, что, кажется, лесбиянка.
Сказал ей, что работа – это моя жизнь, но в моей жизни есть место для любви.
Она сказала, что о любви не может быть и речи.
Сказал ей, что мои родители – эмигранты из России, живут в Нью-Йорке.
Она сказала, что ее родители – корейские эмигранты, живут в Форт-Ли, штат Нью-Джерси.
Сказал ей, что мой отец – уборщик на пенсии, любит рыбалку.
Она сказала, что ее отец – подиатр, любит лупить жену и двух дочерей по лицу.
– Ой, – сказал я. Юнис Пак пожала плечами, извинилась и отошла. В пустоте кроличьих ребер у меня на тарелке болталось мертвое сердчишко. Я обхватил голову руками. Может, кинуть сколько-нибудь евро на стол, выйти и исчезнуть?
Но вскоре я шел по увитой плющом виа Джулия, одной рукой обнимая благоухающую мальчишескую фигурку Юнис Пак. Она вроде бы развеселилась, она была нежна и дразнила меня: то обещала поцелуй, то ругала за плохой итальянский. Сама застенчивость, одни смешочки, веснушки под луною, пьяные подростковые вскрики – «Ну хватит, Ленни!» и «Ну ты и дурак!». Она выпустила волосы из капкана на макушке, и они оказались темны, бесконечны, толсты, как бечева. Ей было двадцать четыре года.
В мою квартирку помещались только дешевый двуспальный матрас и распахнутый чемодан, доверху набитый книгами («Мои друзья в Элдербёрде, которые специализировались по текстам, называли их “кирпичи”», – сказала она.) Мы поцеловались, лениво, будто ничего особенного, потом жестко, будто всерьез. Не обошлось без проблем. Юнис Пак не желала снимать лифчик («У меня вообще груди нет»), а я был так пьян и напуган, что у меня не встал. Но я и не хотел ее трахнуть. Уговорил снять трусики, обхватил ладонями крошечные полукружья ее зада и сунулся губами прямо в ее мягкую живую пизду.
– Ой, Ленни, – сказала она, чуточку грустно, потому что, наверное, почувствовала, сколько ее молодость, ее свежесть значат для меня, человека, что живет у смерти в прихожей и еле выносит свет и жар своего краткого визита на землю. Я все лизал и лизал, вдыхал слабый аромат чего-то настоящего, человеческого, и в конце концов, видимо, так и заснул лицом у нее между ног. Наутро она любезно помогла мне заново упаковать чемодан, который без нее не желал закрываться.
– Так не делают, – сказала она, увидев, как я чищу зубы. Заставила меня высунуть лиловый язык и жестко поскребла его щеткой. – Вот, – сказала она. – Лучше.
В такси по дороге в аэропорт меня тройственно грызли счастье, одиночество и нужда. Юнис Пак заставила меня тщательно вымыть губы и подбородок, смыть все ее следы, но ее щелочной запах остался на кончике носа. Я все время втягивал воздух, старался уловить ее аромат, уже воображал, как заманю ее в Нью-Йорк, как она станет моей женой, жизнью моей, моей жизнью вечной. Я пощупал мастерски вычищенные зубы и погладил седую поросль, что вылезала из-под ворота, – Юнис Пак внимательно осмотрела ее в утренних сумерках.
– Мило, – сказала она. А потом, с детским изумлением: – Лен, ты старый.
