А вот – часы.
Тибор торопится назад, назад, назад, хватается за остатки здравого смысла, если пойти назад тем же путем, снова будет город, привычный город, шумящие деревья, живая жизнь, тепло, тепло, тепло. Вспомнить бы еще, где сворачивал, вот здесь или чуть дальше, нет, все-таки вот тут, а теперь…
Тибор замирает. Возвращается из переулка на улицу, улицы нет, вместо неё круглая площадь, покрытая стеклом, нет, это не стекло, это другое что-то, по которому идешь, скользишь, падаешь, ай-й-й- че-р-р-р-рт, б – б-б-ольно, а люди как не падают, да не просто не падают, у них вообще какие-то лезвия на обуви, вот они в этих лезвиях скользят и на Тибора косятся. Трибор уже и сам на себя косится, еще бы не коситься, все в мехах, еще в чем-то таком непонятном, причудливом, а Тибор в легкой рубашонке, холод пробирает до костей. Тибор мечется по городу, который не город, а не пойми, что, холодное, белое, полупрозрачное-полупризрачное. Натыкается на прохожего в меховой шкуре, подбирает слова, спрашивает, а как пройти к… э-э-э… гхм… к городу… да к какому городу, к какому городу, вот он город, тогда что же… наш город… тоже не то… а вот, где стдия, студия… Прохожий оторопело смотрит на Тибора, говорит что-то – Тибор не понимает, только сейчас спохватывается, что никогда не слышал этот язык… Тибор переходит мост, оглядывается, зря прохожего отпустил, зря, хоть бы жестами с ним договорился, что ли. Не паниковать, не паниковать, найти какое-нибудь кафе или еще что-нибудь в этом роде, где тепло, пересидеть, переждать, обдумать… Тибор оглядывается, прислушивается, причувствывается, показалось… нет, не показалось, точно, вон оттуда, из переулка веет чем-то знакомым, родным, вот оно, вот, вот, запахи леса, запахи трав, чего-то такого, что бывает по утрам, когда солнце только-только вот встало. Тибор бежит по рыхлому, белому, по рыхлому-белому бежать трудно, под рыхлым-белым просвечивает стекло, которое не стекло, швыряет Тибора на тротуар, че-р-р-р-р-р-рт… Скорее, скорее, что-то подсказывает Тибору, что если замешкаться, это родное уйдет, испарится, потом ищи-свищи…
Здесь.
Вот тут.
Совсем рядом.
Тибор спотыкается о ветви, ветви расступаются, недовольно шипя, Тибор падает в траву, живую, теплую, нагретую солнцем.
Переводит дух.
Телефон надрывается в кармане, непринятых вызовов – до фига, время, время, почему прошло три часа, Тибор метался в ледяных чертогах минут пять, не больше. Откуда вообще взялось это словечко – ледяные…
Я здесь.
Тибор замирает. Уже почти дошел до студии, и вот оно, нате вам, – я здесь.
Голос.
Из ниоткуда.
Тихий, едва различимый, вообще не поймешь, был он или нет…
– Я здесь…
Был…
Стоп-стоп-стоп, да что ж такое-то? – Фабиан хлопает в ладоши, толстые, мясистые, вперевалочку идет к Тибору, который уже не Тибор, Венкель, Венкель, – вот так, значит, да? У вас герой что?
– А что такое?
– А то такое! Да он что видел, он чуть с ума не сошел, он тут еще полдня в баре сидеть будет, в себя приходить!
– Так на работу же надо…
– И чего, на работу надо, вот вас до смерти напугать, вы встанете, отряхнетесь, на работу пойдете, так, что ли?
– И пойду… вон, сюда шел, под машину попал, и ничего…
Фабиан смотрит, Фабиан не верит себе, смотрит на Венкеля, а верно ведь, прихрамывает, слегка-слегка, что у него там, какое еще растяжение, как он вообще на ногах держится, а ведь держится… И самое время сейчас показать ему на дверь, хватит уже, еще не хватало, чтобы актеришко права качал. Это уже слишком. Нет, даже вчера еще было – уже слишком. Когда Тибор свернул в городское хранилище, в библиотеку, что он там забыл, что он там ищет, перебирает свитки, один, два, десять, что он там смотрит, какая еще война с северным ветром, ну ты сам подумай, чего ради он войну с северным ветром искать будет?
