– Отодвинься – дыму наглотаешься, – велела та, заметив, что Горыня шевелится и поднимает голову.
С трудом Горыня села. Побаливали мышцы и даже кости – при всей своей выносливости, вчера она уж слишком устала. От дыма першило в горле, щипало глаза, но уходить от тепла огня в устье печи не хотелось.
Отец! Вспомнив о нем, Горыня поднялась. Прошла к лавке. Ракитан еще не встал – лежал неподвижно, свернувшись и укутавшись кожухом. Услышав ее приближение, поднял голову.
– Кто здесь? Ты, Горынька? Укрой меня чем – знобит.
– Сейчас печь разгорится – потеплеет, – ответила Горыня, потом взяла свой кожух и накрыла его.
– Неможется мне, – слабым голосом пробормотал Ракитан. – Голова болит… прямо будто не глаза у меня, а два угля пылающих. И за грудиной… Все кости болят… будто леший меня дубиной своей колотил…
Горыня осторожно притронулась к его лбу под спутанными волосами – тот был горяч, как горшок из печи.
– Эй, хозяйка! – Обхватив себя за плечи, она повернулась к Затее. – Неможется отцу моему. Жаром пышет. Как бы не …
Ей вспомнилось Ломовье, тамошний хозяин, натужное дыхание из-за отгорожи, тревожное лицо востроносой бабы… Свернутая сорочка, впитавшая лихорадочный пот – относ, попытка выселить хворь из человеческого тела в лес. Ракитан оставил ту сорочку на пне у дороги, но… Горыню пробило холодом от мысли – Свирепица перескочила с той сорочки прямо в отцову душу!
Она еще раз позвала хозяйку. Та послала ее на двор за дровами, а сама тем временем осмотрела Ракитана.
– Кабы не лихоманка привязалась, – когда Горыня вернулась с охапкой дров, Затея тревожно опустила углы рта. – Надобно ему лежать… Я зелья кое-какого заварю. А ты пока поди коз подои. Умеешь?
– Да что я, по-твоему, и правда лихоманка? – обиделась Горыня.
Взяв ведерко и светильник, она ушла в клеть, где стояла их лошадь и четыре хозяйских козы. Подоила коз, принесла сена из стога в углу двора, вычистила навоз. Привычная работа ее согрела, только очень хотелось есть; зрело нехорошее предчувствие, что отец захворал нешуточно и им придется на какое-то время остаться здесь. А значит, хозяйку надо бы задобрить и работой оплатить приют и заботы.
– Куда молоко? – спросила она, воротившись в избу.
– А в погреб, – Затея помешивала в маленьком горшочке, стоявшем в устье печи. – За клетью увидишь.
Горыня прошла за клеть – над снегом слегка возвышалась крыша погреба. Дверь была закрыта снаружи на прочный засов, чтобы не залез никакой зверь. Отворив ее, Горыня с трудом протиснулась в узкий лаз, осторожно протащила ведро и стала искать, куда бы его поставить. Дверь она оставила открытой; снаружи тем временем чуть-чуть посветлело, можно было оглядеться, хоть и с трудом.
Вот бочонки, видно, какой-то припас, сусек с репой и морковью, связки лука и чеснока. Пахнет кислой капустой и немного плесенью. На полках теснились берестени разной величины, а между ними еще какие-то небольшие темные чурбачки. Протянув руку, Горыня взяла один и вздрогнула – это оказался чур. Потемневший от времени чей-то «дед» с большой бородой и грубо намеченным лицом. Но почему здесь? Горыня ни разу не видела, чтобы чуров хранили в погребе, им место на полочке над столом в избе. Может, какой-то особый, оберегающий припасы? Она поспешно поставила чура назад, но заметила, что на полке таких еще с десяток. У Затеи, конечно, должны быть в доме чуры, но почему здесь? И почему так много? Ни в одном доме Горыня не видела их столько сразу.
