Читать онлайн Каролина Павлова - Светлолунный сад

…То дар, живительный, как вера,

Неизъяснимый, как любовь.

«Е.А. Баратынскому» (1842)

…Носить в душе безумный жар поэта

Себе самим и прочим на беду.

«Laterna Magica» (1850)

Моя напасть! мое богатство! Мое святое ремесло!

«Ты, уцелевший в сердце нищем…» (1854)

Каролина Карловна Павлова (урожденная Яниш) (1807–1893) – одна из первых в русской литературе женщин, занявших место в одном ряду с лучшими поэтами своего времени[1], и едва ли не самая первая, чьи стихи стали оценивать с точки зрения поэтического мастерства, а не как факты женского творчества, якобы требующие особого к себе отношения. Она писала не только на русском, но еще на немецком и французском языках. Не только сочиняла, но и переводила (в том числе с русского – на немецкий, с немецкого – на французский), и ее переводы, как правило, были не только точны по смыслу, но и передавали стихотворную форму оригинала (что тогда не считалось обязательным). Уже первые ее русские стихи, появившиеся печати в 1839 г. рядом со стихотворениями М. Ю. Лермонтова, самый известный из русских критиков сразу назвал «прекрасными» и так рекомендовал читателям: «…подивитесь сами этой сжатости, этой мужественной энергии, благородной простоте этих алмазных стихов, алмазных и по крепости и по блеску поэтическому»[2].

Павлова считала себя ученицей Е. А. Баратынского, который предметом поэзии сделал мысль, направленную на постижение законов бытия и подавляющую «сердца бесполезный трепет». И ее поэзия тоже более интеллектуальна, чем эмоциональна: чувства в ней не столько выражаются, сколько подвергаются анализу, за которым часто следуют нравоучительные или иные обобщающие выводы.

Евангельский рассказ о хождении Иисуса по водам и апостоле Петре, усомнившемся и едва не утонувшем (Мф 14:25–33), приводит ее к такому заключению:

Отталкиваясь от интимных чувств и настроений, выражавшихся в элегической лирике пушкинской поры, от «беспечной дремоты», Павлова устремляется в область общезначимого, к «жизни духа». Своими торжественными интонациями ее стихи в чем-то созвучны поэзии Ф. И. Тютчева, а порой и Г. Р. Державина[4], о котором напоминают и встречающиеся у нее образцы словесной живописи:

Торжественная и строгая поэзия Павловой многим казалась недостаточно женственной, слишком сдержанной и холодной. Стихи могли нравится или нет, но всеми чувствовалось, что автор не довольствуется местом, отведенным в литературе для пишущих женщин, и предписанным им традицией кругом чувств и дум, преимущественно нежных.

Павлова не пыталась делать вид, что свободна от женских чувств или презирает их, напротив – именно женские мечтания и судьба являются главными предметами изображения в самых крупных ее произведениях – в написанном наполовину в прозе, наполовину в стихах романе-«очерке» «Двойная жизнь» (отд. изд. 1848) и поэме «Кадриль» (полностью опубл. в 1859), составленной из четырех рассказов светских женщин. Изображение женских мечтаний и чувств здесь местами не лишено иронии и сделано с претензией на психологический анализ, но в целом проникнуто авторским сочувствием и сознанием своей сопричастности к ним. Свою миссию Павлова видела в том, чтоб высказать в поэтическом слове то, что переживают женщины, не умеющие писать стихов, дать слово для них – «немых сестер» своей души, для «всех Психей, лишенных крылий» (см. «Посвящение» в «Двойной жизни»).

В лирике Павловой темы любви и женских грез также занимают свое место, но ими не исчерпывается ее душевная жизнь, а тем более «жизнь духа», имеющего, как она твердо веровала, высшее предназначение. Дух способен подчинять своим целям всего человека, ради высшей цели можно и нужно победить свои человеческие (женские) слабости – эта мысль была аксиомой для Павловой, чьей любимой героиней была Жанна д’Арк, какой ее изобразил Ф. Шиллер в трагедии «Орлеанская дева» (“Die Jungfrau von Orleans”, 1801). Эту трагедию, переведенную на русский язык В. А. Жуковским, Павлова еще в юности начала переводить на французский язык. Полностью ее стихотворный перевод вышел отдельным изданием в Париже в 1839 г., а в изданном тогда же сборнике ее французских стихов находилось большое оригинальное стихотворение в трех частях “Jeanne d’Arc” («Жанна д’Арк»), где Павлова от своего имени обращалась к французской героине[5].

Как поэзия Павловой (философическая, с образами мировой истории и культуры), так и ее поведение в обществе (где она при любом удобном случае начинала читать стихи, принимая вид серьезный и величественный, подобающий их содержанию) в переписке и мемуарах ее знакомых оценивались иронически, а то и с раздражением, поскольку казались не совсем к лицу женщине. К ней относились иначе, чем, например, к графине Евдокии Петровне Ростопчиной (1811–1858), писательнице замечательной, в чем-то более яркой, но и больше соответствовавшей представлениям ее современников о том, как должна думать и вести себя творчески одаренная женщина.

«Сама госпожа Павлова постоянно думала, что она пишет как русский поэт-мужчина», – не без насмешки вспоминал один из литераторов, но дальше признавался, что думала она так не совсем без оснований: «Во всяком случае, русский стих этой немки был гораздо совершеннее стиха русской барыни Ростопчиной»[6].

Если бы мнимая «немка», считавшая, как и «русская барыня» Ростопчина, своим родным городом Москву, прочла эти строки (напечатанные, когда она доживала последние годы в Дрездене), она была бы довольна. Как раз к совершенству в поэтическом искусстве – больше чем к полноте и искренности самовыражения – стремилась Павлова, сочиняя стихи.

Поэзия – одна из сквозных тем в ее творчестве – была и главной страстью ее жизни, хоть она и отдавала себе отчет, что эта страсть бывает губительной или, по крайней мере, отчуждающей одержимого ею от тех, кто ее не испытывает, выглядит в их глазах необъяснимой причудой. Об этом она писала неоднократно – и в иносказательной форме, как в стихотворном рассказе «Рудокоп» (1841), и – гораздо чаще – напрямую, как в очерке «Фантасмагории», опубликованном посмертно (в 1894 г.): «Всякую другую страсть, всякое увлечение можно объяснить; это – нет. Игрок хочет денег; завоеватель – власти и славы; ученый, наконец, ищет полезного открытия. Художник не ищет никакой выгоды, даже и славы не ищет: работал, не спал по ночам, напрягал все силы, изнурялся, дал форму своей мысли, – и доволен; цель достигнута. Какая цель? Что вышло из этой траты покоя и жизни? Одной сказкой стало больше на свете, где их так много».

Каролина Карловна Яниш родилась 10 июля (ст. ст.) 1807 г. в Ярославле. Дед ее, получивший русское дворянство в 1805 г.[7], видимо, был выходцем из Саксонии. Отец, Карл Иванович Яниш[8] (ум. 1853), окончил медицинский факультет Лейпцигского университета и имел докторский диплом. Через год после рождения дочери он перебрался с семьей из Ярославля в Москву и получил место профессора химии и физики в Медико-хирургической академии (врачебной практики он, по словам дочери, избегал, «не желая, как он говорил, быть виновным в смерти человека»). Перед вступлением Наполеона в Москву в 1812 г. Яниши бежали в Ярославль, а по возвращении обнаружили, что их дом сгорел, а имение под Смоленском разорено. До начала 1820-х гг. они жили по домам и подмосковным имениям старых русских аристократов, интересно описанных в воспоминаниях нашей героини (среди них – графиня Е. П. Строганова и князь П. И. Одоевский)[9].

Единственный ребенок в семье (младшая сестра умерла в 1816 г.), Каролина была окружена родительской заботой и получила отличное домашнее образование. К 19-ти годам она свободно говорила на нескольких языках и писала стихи. С 1826 г. она – посетительница салона А. П. Елагиной, единокровной сестры В. А. Жуковского и матери братьев Киреевских, а потом и салона княгини З. Н. Волконской, где знакомится, в частности, с Баратынским, который с вниманием отнесся к ее поэтическим опытам и одобрил их, благодаря чему она, по ее словам, «поверила в себя» («Е. А. Баратынскому» [ «Случилося, что в край далекий…»], 1842).

Здесь же состоялось и ее знакомство с польским поэтом Адамом Мицкевичем (1798–1855), который с ноября 1825 г. жил в Москве, числясь на службе (а фактически находясь в ссылке), и удивлял московское общество своими талантами и импровизациями. По ее настоянию он был приглашен к ней в дом учителем польского языка. Между ними возникло взаимное чувство. 10 ноября 1827 г. он сделал ей предложение и получил согласие. Это было «при шуме бала», как потом вспоминала она (в стихотворении «10 ноября 1840»). Родители Каролины и ее богатый дядюшка, от которого они зависели, воспротивились браку с малоимущим и неблагонадежным в глазах властей поэтом. Помолвка расстроилась, но Каролина еще надеялась. Мицкевича перевели в Петербург, потом он вернулся, потом снова уехал. В феврале 1829 г. она написала письмо, вызывая его в Москву и прося решить ее судьбу. В апреле он приехал, предложил вместо брака дружбу, написал ей в альбом стихотворение о перелетных птицах и навсегда уехал из России[10].

Брошенная невеста пережила не только горе, но и разочарование в своем первом «кумире», и потом в стихах не раз возвращалась к этой своей жизненной драме, пытаясь ее осмыслить:

Только к концу жизни она внутренне примирилась со своим «развенчанным идолом». В 1890 г. в ответ на письмо сына Мицкевича Владислава, интересовавшегося подробностями жизни покойного отца, она написала, не вспоминая обиды и даже выразив как будто сохранившееся любовное чувство: «Время – вместо того чтобы ослабить – лишь укрепило мою любовь. ‹…› Он всегда стоит предо мной как бы живой. Для меня он не перестал жить. Я люблю его теперь, не переставала любить его все время. Он мой, как был моим когда-то»