Светлые века - страница 14

Но они не были «такими же» – в том-то и дело. По закоулкам наших детских фантазий, взбудораженных сказками зимних вечеров, бродили искалеченные промышленностью существа с серой кожей, выпученными глазами и колючками, как у ежей.

И еще Человек-Картошка, Картошка, Картошка. Тошка-тошка-тра-ла-ла…

Из-за того, кем он был или кем его считали, мы, дети, предпочли мучить Картошку сильнее всех прочих бродяг, безгильдейцев-мизеров, которые странствовали по Браунхиту, просили милостыню, продавали всякую ерунду и подворовывали. Большинство вовсе не были троллями, а пострадали от несчастного случая, такими появились на свет или просто немного спятили. Но Картошка выглядел на редкость странно. Он одевался в лохмотья с капюшоном, таскал за собой тележку на колесиках и, казалось, неизменно появлялся в Брейсбридже зимними вечерами, сизыми от дыма. Первым делом ветер разносил вдоль улочки визг колесиков. А потом из сгустившихся сумерек возникал сам Человек-Картошка. Его лицо – та часть, которую мы видели, когда он проходил под каким-нибудь уличным фонарем, – было сильно изуродовано, пальцы походили на пережаренные сосиски, толстые, сочащиеся влагой и с черной коркой. Кем бы он ни был, что бы ни таилось в его прошлом, его откровенная странность превосходила все мыслимые пределы.

Моя мать была одной из немногих гильдмистрис, которые оставляли для этих существ что-нибудь на пороге дома. Старые ботинки, суповые косточки в бумажном пакете, черствый хлеб, обрезки бекона. Случалось, спустя долгое время после того, как я отправлялся спать, раздавался скрип калитки – и, выглянув из оконца на чердаке, я видел брошенную на улице тележку и силуэт, ковыляющий по нашей дорожке. А еще временами, что было совершенно невероятно, при приближении Человека-Картошки входная дверь открывалась. Я лежал во тьме, уверенный, что слышу мамин шепот и ворчание, которое мог издавать лишь гость. Но к утру ничто не говорило о том, что Человек-Картошка переступал порог нашего дома.

Тихими вечерами я лежал у себя на чердаке, прислушиваясь к звукам внизу, где мама занималась домашними делами, и с нетерпением ждал того момента, когда она в последний раз задвинет ящик, убрав в него столовые ножи, а также грохота шкивов, с которым она поднимет к потолку раму для сушки, нагруженную капающей стиркой, и еще равномерного скрежета и скрипа ступенек под ее ногами. Пауза. «Ты спишь, Роберт?» Ни разу такого не было, чтобы я заснул. Потом следовала еще одна пауза, пока мама размышляла, считать ли последний крутой пролет, ведущий на чердак, обычной или приставной лестницей. Когда она наконец поднималась в мои владения, мерцание свечи превращало растрепавшийся пучок ее волос в нимб. Мы устраивались поудобнее среди сваленных в кучу пальто и одеял, сгорбившись под наклонным скатом крыши и переплетясь конечностями. Мама набирала воздуха в грудь.

– Давным-давно жила-была хорошенькая девушка, которую звали Золушка. Одна-одинешенька в большом старом доме со своей мачехой и тремя уродливыми сводными сестрами…

– Так ведь, получается, не одна-одинешенька?

– Потерпи и все поймешь.

Ночь за ночью мифы и история Англии смешивались с ее и моими собственными выдумками. Она рассказывала мне легенды об основателях нашей семейной гильдии – по крайней мере, те, которые женщинам было позволено знать. О Веке королей, когда не было гильдий и страны самым глупым образом сражались друг с другом, возглавляемые сидящими во дворцах глупыми монархами, которых мы справедливо судили и обезглавили, а также о суровых рыцарях, закованных в сталь, об Артуре и безумной королеве Елизавете, о Боудикке, которая сражалась с римлянами. Мне мнилось, что давным-давно – до Индустриальных веков, когда магию высосали из земли, и даже до Века королей – весь мир был полон чудес, превосходящих самые смелые мечты.