Я НЕ ПЛАКАЛА В ТОТ МАРТОВСКИЙ ДЕНЬ
Девочка моя! Ты прочтешь эти строчки, когда коллеги мои – эскулапы – будут мудрствовать надо мной. Что делать? И меня Всевышний позвал на расправу…
Я не зову смерть, но и не боюсь ее. И если уж совсем честно – немного устала. Одно, только одно гложет душу: ты не знаешь всей правды обо мне и о себе. Не сказала раньше. Нельзя так уйти.
Доченька моя! Я благодарна тебе за ум, такт, выдержку. Ты никогда не пытала меня вполне оправданными для нашей жизни вопросами: кто твой отец, почему у нас нерусская фамилия. Ты ни разу не упрекнула меня горьким словом «безотцовщина». Ты понимала: в моей жизни было такое, о чем человек не хочет вспоминать, старается забыть навсегда. Я счастлива, что судьба одарила меня тобой…
Мы часто говорили о моем раннем детстве – до войны. Ты знаешь, мои отец, мать, дедушка – бабушки уже не было – жили на Госпитальной улице в Лефортово, во дворе, во флигеле. Флигеля этого давно уже нет. Я очень любила наши с дедом прогулки в Головинском саду, особенно по липовой аллее, которая шла вдоль Яузы. Какое счастье было, когда в жаркий летний день дед вел меня купаться на пруды, а потом мы долго сидели в гроте с белокаменными колоннами.
Иногда ходили на Кадетский плац – это теперь Краснокурсантская площадь. Там маршировали и пели красноармейцы. В погожие дни шли к Екатерининскому дворцу, где в девятнадцатом дед слушал Ленина.
Дед, наборщик, работал на фабрике «Красный пролетарий» Партиздата, а перед самой войной – во Второй типографии ОГИЗа. Тощий, с белой, как лунь, головой, он, видно, очень боялся, чтобы мать с отцом не съехали от него и вообще не умотали куда-нибудь за тридевять земель: они были геологами.
Отец с мамой учились на одном курсе, и старики сразу приняли невестку. Мама – высокая, стройная, сильная, с короткой стрижкой густых волнистых волос – была хороша собой. Она приехала в университет с Украины в двадцать седьмом году. Когда вспоминаю ее, думаю: такие женщины созданы для большой семьи, а она родила только меня. Ей впору было управляться с целым семейством, а она не растила даже меня – бесконечные командировки. Дед – мой изначальный воспитатель.
Трагедии предвоенных лет не коснулись нашей семьи только потому, что дед был беспартийный и, поняв обстановку, со всеми, кроме матери и отца, молчал. Отец, хоть и был коммунистом ленинского призыва, все время находился в геологических партиях – делах трудных и мужественных, куда всякая шваль и доносчики не очень-то лезли.
Я рассказывала тебе, как 22 июня сорок первого во время речи Молотова плакала, приговаривая: «Все равно разобьем этих проклятых фашистов», как дед и отец сразу пошли в военкомат, но там сказали: «Подождите». Деду – из-за возраста, отцу – из-за работы: в начале июня он был назначен начальником большого отдела в наркомате.
Бомбить Москву начали в конце июля. В наш дом вошли слова «оборонительные работы». В первой половине октября бои под Москвой стали очень тяжелыми, но нас уже не было. Дед, мать, я и отец уехали из города двадцать восьмого сентября. Уехали не по своей воле. Воля была чужая. Нас выслали, как ссылали когда-то за убийства, грабежи, инакомыслие…
