***
Катя монотонно тычет вилкой остывшую коричневую куриную тушку, на крыле которой так и болтается сморщенная чайная сумочка, Надежда мнет изнывающего от бездумной ласки кота, а в телевизоре, чуть слышно, решается судьба очередного заявителя на неутомимой фабрике талантов. Парень в телевизоре, наконец, выбирает своего наставника, зал взрывается глухими аплодисментами, на которые накладывается монотонно чавкающий грохот алюминиевой вилки, вонзающейся и отлипающей от куриной кожи. Измученный кот выворачивается, наконец, из сдавливающих тисков и, поскальзываясь, ударяясь о дверной косяк, вылетает из кухни.
– А ты за красных или за белых-то? – спрашивает растерянная Надежда.
Катя, прекратив рыхлить куриное тело, умоляюще смотрит на нее и снова принимается рыдать.
– Ладно, ладно, – Надежда с нечеловеческим усилием поднимается и прижимает дочерино лицо к животу. – Хорошо, не убила никого. В Цинциннати вон, пятиклассница кого-то ножом зарезала. А тут что? Да, ерунда. Ну, на физкультурный пойдешь, там думать и не положено, там это даже вредно. Там, наоборот, те, кто думают – сразу вылетают, там только заслышат, как у кого-нибудь мозги шевелятся – всё, конец. Гудбай, Америка. Чемодан – вокзал – Москва. Ясное дело, мышца-то она от этого становится рыхлая, ноздреватая. Что ты, это доказано! Там сложные химические процессы, понять очень трудно. Зато вот кретины ценятся необыкновенно. Идиоты – на вес золота! Вот и тебе там цены не будет. – Катя, оторвавшись от материного живота, смотрит на нее с раздражением и благодарностью. – А ты знаешь, она там мамашу, кажется, и зарезала, в Цинциннати-то.
Потом она пустилась в бурное море своей фантазии и стала выдумывать страшные исходы, к которым могла бы привести Катина необдуманная выходка, среди которых были и каторга, и ссылка в Сибирь, киллеры и народные мстители, публичная казнь путем сожжения на рыночной площади, депортация в Африку, ликвидация путем психологических атак, так что отчисление из института казалось рядом со всем этим большой удачей. В конце концов, она дошла до таких изощрений, что слушать эту отборную чепуху было уже совершенно невозможно. И вот, спустя несколько часов напряженных словесных трудов Надежды, вчерашняя манифестантка, наконец, окончательно развеселилась, к ней даже вернулся аппетит, она разрумянилась, нос снова стал холодным, а глаз блестящим, и несмотря на то что безысходность нависшей над ними беды никуда не исчезла, на маленькой кухоньке на задворках столицы воцарился прежний благословенный покой.
А когда успокоенная дочь заснула, наконец, своим безмятежным сном, и нежно засопела, переданная на ночное дежурство сытому коту, Надежда, приоткрыв форточку кухонного окна, прижимается лбом к стеклу и долго, бездумно смотрит в темноту, из которой на нее сыпется мелкий колющий декабрьский снег. Потом она, забравшись коленями на узкий подоконник, высовывает лицо прямо под холодный, сухой, зимний душ и тяжело вздыхает, смотря невидящими глазами в безразличный к ее беде бедненький столичный дворик.
***
– Господи, какой ужас, – резюмирует крепко надушенная депутатша свой тщательный осмотр раскроенной пластмассовой черепушки, из которой буйной клумбой торчат разнообразные предметы. Эта непримечательная скульптура представляет собой голову несимпатичного подростка, из которой растут популярные символы массовой культуры, по мнению автора, занимающие наибольшую часть его подростковых мыслей.
