– А редко народ мрёт, то всякие запуки и забываются, – говорит беспечная Мотька. – Хоть бы мор какой напал, тогда… я молитву с пелёнок учу не могу запомнить, а тут…от табаку что ли?
Поднабрался Жуков. Закодирован был, пять лет капли спиртной за губой не бывало, а тут понесло. Жена злобится, в бок локтем тычет, а он плясать порывается. Председатель сельсовета говорит про машины: что кабы бабка Павла дотянула до ста, ей бы первой из сельсовета бесплатно американского вездехода дали. Соседка Курлыкина кляла рыжего Чубайса: она-то ваучер на мешок сахарного песку обменяла, а Павла посовестилась, ваучер в музей отослала. Бригадир пустил слезу – жить бы да жить Павле, сейгод созвала его острови заткнуть – заткнул, ста граммов не выпил. «Все знаете, какое лето было, едва ломом лунки пробил. Жалость меня заедает, как вижу народ беззащитный». Бабка Курлыкина тихонько сказала бригадиру, чтобы не спешил Павлино сено на телятник везти, за такое сенцо и рыжиков не жаль, и водочка найдётся.
Потянуло Жукова в сон. Отвык от спиртного. Сладостный дурман обволок пышностью оконные рамы, печь с вырезанными на боку цифрами 1917, прибавила воздушной легкости озирающаяся бабка Курлыкина…Цифры отнесли его в клокочущую пучину революции – пушку-то матросы в самую душу наводят! Читает про себя стихотворение: «…бежит солдат, бежит матрос, стреляют на ходу. Рабочий катит пулемёт…»Состояние удушья, состояние страха… Рванул на груди рубаху – фу ты, черный ухват на кожухе качается, последний переход у ухвата из Времени в Вечность. Закурить бы, да папиросы не знает где. Долой печали! А хороша Мотька, черт бы её побрал с её толстыми губами и неподдельным блеском в глазах! Глупая, да все глупые бабы до секса жадные. Все домой пошли, спит Жуков под образами. Жена рукой махнула: спи, дьявол с тобой. Пока не пил, какая радость была, теперь опять пойдут свары, опять начнет муженёк вещи в окошко выкидывать.
Зря она дьявола помянула. Только люди за двери, дьявол о двери; явился Сатана, губитель душ человеческих, сдернул Жукова с лавки на пол, всю посуду с поминального стола смахнул. (Под шумок сперла бабка Курлыкина с божницы Николу Угодника, лишился дом защиты). «Давал клятву вина не пить до смертного часу?» – спрашивает Сатана. «Давал», – поник челом Жуков. Во рту сухость, рукой-ногой пошевелить сил не имеет. «Не забыл, как в Михайлов день вёз нетель на автомашине?…Не мнись, вижу, что помнишь. Тогда я вместо шофера за руль сел, я с подножки кричал вам, стоящим в кузове с нетелями: «Хо! Хо!» Выпасть первым из кузова ты был должен, ведь ты стоял у самого коровьего хвоста, но я поменял тебя местами с Мишкой Кожевниковым, и именно Мишка смерть принял, его на выбоине нетель вышибла вместе с досками борта, а ты… Ты!» В ярость вошёл Сатана неописуемую. «По обету назорейскому, давшим клятву вина не пить, волосы брить запрещается, в дом с мертвым телом не входить, на похоронах не присутствовать. Ты нарушил свое слово, потому вместо лошади повезешь меня на ярмарку! Слышишь, брюхо житное?!» Тут и дровни нашлись, и хомут подходящий, и кнут ездовому: плеточка-семихвосточка. Оставил Сатана Жукова в одной рубахе; мороз дыхание леденит, ноги тепла не чуют.
Машисто идет Жуков. Ездовой в дровнях приподнимется, как обжарит плеточкой-семихвосточкой лошадку от ушей до задницы!.. Взвоет Жуков от боли и того ретивее катит. Напропалую несется, кустики мелкие своим телом ломает, через камни- валуны лётом летит. Вроде местность знакомая, вроде летом коровы тут паслись…вперёд! некогда оглядываться.
