– Иди работай, золотой, работай, – попросила цыганка.
И заходил колун в руках Гордея, эдак палица у Илюшеньки не хаживала. Во всем теле он ощущал нетерпение, содомская потребность горячила кровь.
Вспомнил о корове, сбегал проведать.
Притопала баба Шура, пощупала у коровы задние кости, приговорила:
– Скоро отелится, не проворонь. И послед чтобы не съела, смотри.
– А доить, а доить как?
– Руками. Да что тужишь, вроде у тебя доярка на дому.
Баба Шура – красивая полная женщина, лета ее определить трудно, но держится всегда молодой и любит подкузьмить.
Гордей покраснел под смешливым взглядом, вся его фигура превратилась в пустопорожний чучун.
По всей улице шел дерущий нос аппетитный запах, приготовила цыганка что-то вкуснейшее. «Хорошо Настя тушенку варит», – подумал Гордей и засовестился, чужая баба хозяйничает вместо Насти, притом цыганка!
Выпили по стопке, по второй чокнулись. Горит Гордей от не терпения, забыл про нравственность. Подъезжает к толстухе то с одного, то с другого бока, а она жеманится, ласкать дозволяет, а дальше не пущает. Не приведи Господь, муки Тантала были не под силу Гордею. Он был похож на лошадь, которая видит овес, но не может дотянуться до него губами.
Пришла баба Шура, от порога сказала.
– Пить пей, да ум не пропивай: скоро воды отойдут.
Посидел, сбегал во двор, не висит под хвостом пузырь водяной – и скорее к цыганке. Так часа два мучился. То баба Шура мешает, то к корове бегал.
А ту как застопорило, то копытца покажутся, то назад спрячутся.
– Да что ты в самом-то деле! – закричал Гордей. – Телись!
Выпучила корова глазищи, с немым укором смотрит на хозяина.
Цыганка смолит сигарету за сигаретой, смотрит «Поле чудес», на приставания Гордея – ноль внимания.
Кричит от порога баба Шура.
– Тянуть пошли, задохнется телёнок!
А под окном машина сигналит.
– Ой, меня ищут, – спохватилась цыганка и начала одеваться.
Перематерился про себя Гордей, недовольный, поплелся за бабой Шурой.
– Посмотри, посмотри, как бы не слямзила, – шепчет баба Шура.
Гордей в сердцах плюнул на стену, пошел вон.
– Смотри, Настя не похвалит. Дойди, пощупай.
А цыганка уже на – пороге сама и с маху вешается на шею Гордею.
– Ты сердит, золотой? Ты жди, жди, я скоро вернусь.
Смотрит Гордей, вроде сум ка у нее разбухла?
– Ты это… ты куда?!
– Жди, золотой, жди!
И бегом к машине.
Вихрем влетел в избу Гордей, раскрыл шифоньер – сиротливо сгрудились в углу голые плечики, ни шубы Настиной, ни платьев дорогих. Побежал на улицу, выхватил по пути топор из-за топорника Смотрит, мелькают на другом краю деревни красные огоньки. Изо всей силы всадил топор в стену, погрозил в темноту кулаком.
– Облизнулся? – смеётся баба Шура – Думал пощипать, а самого ощипали? Во, мычит… ну, слава Богу.
Как Жуков на ярмарку ездил
(бухтина)
Представилась бабка Павла, схоронили чин-чинарём и поминать стали. Хорошая была бабка, к людям с душой, лишнего не брякала, на собрания ходила. Одна как перст жила, коз держала. Много народу пришло на поминки. Бородатый и волосами богатый Николай Жуков могилу копал, ему почет и уважение, сразу под образа затолкали. Бригадир вспоминал сенокос – в золотую пору бабка Павла валила траву что жнейка; бабка Курлыкина – соседка по левую руку (хорош сосед за высоким забором) качала головой – все тебе, Павла, на выхвалку надо было, хоть на займы подписываться, хоть на сплав идти, из-за тебя и мы страдали. Соседка по правую руку хохотушка Наталья рассмешила народ бывальщинкой, как они в бане с Павлой мылись; Жуков к хорошей душе покойной притянул и землю хорошую, в которую положили бабку. На столе в траурной рамочке стояла бабкина фотография: бабка Павла прищурила глаза, мол, давай, язык без костей, собирайте, я послушаю. Прищур не нравился полоротой кладовщице Мотьке Ишовой: когда понесли покойницу на машину, Мотька заорала голосом мужским прокуренным: «Куда ногами-то тащите, головой поверните». У мужиков слабость в ногах появилась от такого окрика, вроде раньше ладно носили…Сейчас Мотька сидела как раз напротив фотокарточки покойной, хмыкала во всеуслышанье: надо же, ум за разум зашел с этими похоронами.
