Ослабла старая вера в Великого Тенгри и иных языческих богов, всё больше хазар переходило в христианство и ислам, потому что принадлежность к ним давала власть и дополнительные возможности. Исламским хазарам помогали арабы, христианским Византия. И только простые воины и скотоводы оставались верными древним богам и наивно считали, что власть принадлежит Великому кагану, который является хранителем Божественной силы хазарского народа. Владыка горько усмехнулся – власть, какая власть у пленника, заточённого во дворце? Никто не смеет войти к нему, и он не может никого видеть, кроме жён и детей. Лицезреть Великого могут только бек и ещё двое чиновников, подручные этого самого бека. Когда трижды в год, как требуют древние традиции, Каган предстаёт перед народом, то все падают ниц и он видит только согбенные спины. А тот, кто диктует ему свою волю, кто держит в золотой клетке и может в любой момент оборвать его жизнь, тот униженно ползает на коленях, показывая, как велик владыка и как верноподданно он, бек, ему служит.
Иудейская ложь и коварство, обман и поклонение деньгам уже давно отравили знатную верхушку Хазарии настолько сильно, что от древней веры и устоев осталась только тонкая внешняя оболочка, но почти не осталось мышц. А раз нет мышц, значит, нечем поддерживать скелет и скоро, может быть даже очень скоро, Хазария рухнет. Она похожа на некогда сочную сливу, которую изнутри уже почти всю выели осы…
Тяжкие мысли терзали сердце кагана, он с тоской думал о том, что ему и его сыновьям, несмотря на знатность рода и принятую иудейскую веру, в конце концов уготована такая же участь, как бедным скотоводам и воинам, – умереть ради богатства иудеев. И от таких мыслей всё чаще тайно, в самой глубине души, обращался старый каган к древним богам и духам своего народа, как простой пастух, и просил их о том же, что и эти несчастные, – о защите близких и сохранении жизни детей.
Уста владыки, глядящего вслед уходящему войску, беззвучно шевелились. Кто знает, молился ли он Великому Яхве или старым хазарским богам, а может, твердил про себя древнее заклинание, которое когда-то произносила его мать, надевая на шею сына, тогда ещё мальчика, талисман своей прабабки – костяную фигурку какого-то древнего божества.
Теперь этот талисман он надел на шею Уйзена.
Долго не оседала над городом пыль, поднятая копытами коней, и долго стоял в своей башне старый каган, глядя за Итиль-реку, в сторону полуночного заката, куда ушло войско, возглавляемое его сыном.
Борзо скачет Уйзен, в ушах привычно свистит степной ветер, впереди рыщут остроглазые разъезды, а сзади неодолимым потоком стремятся сильные, умелые, послушные его воле всадники, готовые по первому знаку ринуться в схватку и умереть, сжав челюсти на горле врага.
Торопит хазарский воевода коня, и тот летит над землёй, подобно Чернобожьему вихрю, бьёт степную траву крепкими копытами, и вскоре уже объявился у северян, разметая испуганных землепашцев по степям и лесам, и горе было тем, кто не успел уйти.
Утром поднявшееся солнце осветило странный серый туман, ползущий над далёкими взгорьями.
Прискакавшие дозорные, осадив взмыленных коней, доложили Святославу:
– Идёт сила великая на нас, княже! С курганов зрели перед собой войско несметное, не меньше тьмы тем!
– Трубить построение к бою! – велел Святослав.
Через миг запели турьи рога, дружина задвигалась, будто огромное живое существо, перестраиваясь в привычный боевой порядок.
