– Она там живет? – спросил я, не говоря, что уже побывал там.
– Да, – ответил он и тут же, повернувшись к дирижеру, сказал ему что-то, чего я не понял.
Судя по ветхому занавесу и потертым креслам, это был один из третьесортных театров. И оркестр, естественно, тоже был третьесортный.
Как только дирижер отошел, я спросил у Шрёдера, не найдется ли у него времени побеседовать со мной. Он растерялся – вообще он собирался завтракать. Я пригласил его быть моим гостем. Нет ли поблизости подходящего заведения? Но у него было мало времени. Нетерпеливым движением он указал мне на кресла и сел сам.
Шрёдер был человеком неопределенного возраста. Узкое лицо. Черные с сединой волосы на макушке торчали ежиком. Странно. Он знал Дину!
– Она больше не живет по тому адресу, который вы назвали, – сказал я.
– Вот как? – Он пожал плечами.
– Она играла у вас?
– Нет. – Он улыбнулся, как будто сама мысль об этом была нелепой.
– Откуда же тогда вы ее знаете?
– Она приходила сюда с господином Эренстом.
– Кто это?
– Владелец театра.
– А что она здесь делала?
Он снова пожал плечами и быстро глянул на дверь.
– Присутствовала на спектаклях. Слушала концерты…
– На чем играл господин Эренст?
– Он не музыкант. Он проектирует и строит дома, – сдержанно ответил Шрёдер.
– Я хотел бы поговорить с ним.
– Он уехал.
– Куда?
– В Париж.
– Дина могла уехать вместе с ним в Париж?
Шрёдер отрицательно покачал головой. Потом повернулся ко мне спиной и заговорил с оркестрантом, который только что вошел. Схватив смычок, он начал играть. Словно меня не существовало.
Человек тратит много сил, прежде чем поймет, что мир невежлив и безрассуден. Я ходил от одного оркестранта к другому и пытался втолковать им, что меня интересует все касающееся жизни Дины Меер, а также адрес господина Эренста в Париже. Я терпеливо сносил пытку, которой меня подвергли эти недалекие, равнодушные и неприветливые люди. Грубо скроенные и пущенные в мир с единственной целью: помешать всем добрым связям.
Вот, значит, где обитала Дина! Она приходила сюда на репетиции. И наверное, они играли так же грубо, как говорили, думал я, уже идя по улице.
Из сточных канав несло зловонием, и колеса телег громыхали по брусчатке. Я вспомнил, как плакал в детстве от злости или от страха, и пожалел, что не могу заплакать теперь. Вместо этого я положил пальто на выщербленные каменные ступени и сел.
Потом я долго бродил по улицам. А когда взошла луна и зажглись уличные фонари, снова оказался у здания театра. И купил билет, даже не потрудившись узнать, что сегодня играют.
Мне хотелось иметь при себе несколько тухлых яиц.
Я нашел свое место. Поднялся занавес, и мне стало ясно, что сегодня будет концерт. Оркестр сидел не в яме, а на сцене. Я узнал кое-кого из оркестрантов, дирижера и скрипача.
Зал был почти полон. Какофония настраиваемых инструментов действовала мне на нервы. Я не понимал, зачем пришел сюда. Лучше бы встретиться с этим Шрёдером после концерта.
Женщина у меня за спиной беспрерывно болтала со своей соседкой о каком-то мужчине, который был так невоспитан и которого так возбуждало ее присутствие, что она с трудом его выдерживала. Я оглянулся, потому что она раздражала меня. На ней было красное платье с вырезом на груди. Она оживленно жестикулировала, пальцы ее были унизаны кольцами. На меня она не обращала никакого внимания.
Наконец свет погас и женщина сзади умолкла. Скрипач и все музыканты взялись за смычки. Плечи Шрёдера не вязались ни со скрипкой, ни со сценой вообще. Это были плечи каменотеса. Он выглядел до того не на месте, что мне стало смешно.
