Сидеть, сявки. Я говорю.
Что вы устроили недавно?
Троллейбус. Младая воспитательница (или до сих пор сохранились пионервожатые?) везет группу девчушек-недоростков. Поверх коротких куртяшек (на февральском морозе), поверх неоформившихся грудок – яркие валентинки с красными бантами. И млеют: едем знакомиться с мальчиками. Подарят им записочки с чужой руки по валентинной форме и будут любить! Как настоящие люди!
А пионервожатая, знакомая с любовью по картинкам и по грязи медицинской, давно готова ко всему, везет малолеток «знакомиться», предварительно уложив в сумку коробку презервативов. Мол, все можно, день святого Валентина.
Когда отцы вели дочерей в белой фате к амвону, слышно ли было о подростковых самоубийствах? Смели ли воспитатели вверенных им детей водить «знакомиться»?
Вы не увидите любви в силу ничтожества своего.
Горько.
«…дымовая труба, дымоход, обмуровка видимых повреждений не имеют…», – привычно выводит рука в дежурном журнале.
Были дни, когда я, взрослая женщина, приходила на работу в полнейшем изнеможении. Не помогали сон, питание, таблетки. Из последних сил делала вид: все хорошо!
А перед тем я умерла. Мне сказали на Земле, что я недостойна любви.
И я умерла прежняя. А новая – еще нарождалась в страдании плавильного горна.
– У тебя, что называется, сложный случай с отягчающими обстоятельствами… – подруга Люська морщит свой психологический лоб. – Предложение он тебе делал, на колено становился, ручки-ножки целовал. Во второй раз предложение было принято, ты ему доверилась… Тут просто так по учебнику ситуацию не рассчитаешь…
Достаю припрятываемый НЗ – фляжку с коньяком, отсчитываю в чашки с кофе по пять капель.
– Лучше бы меня пристрелили…
– Это мы проходили. И не это тоже. Чай, не девочка-малолетка.
– Ты так и не поняла… Это как выхожу – руки крестом ко всему миру. Вот я. Я люблю. Стреляйте!
Она достает видавший виды журналистский ежедневник, листает.
– Ага, вот случай. Вспоминает бывший ученик школы номер… кхм… неразборчиво, – зачитывает. – «Был март 1949 года, мы, второклассники, пошли с нашей учительницей В.И. (странно, только инициалы, как же я записывала?) на прогулку в парк Демьяна Бедного (ну, это сейчас парк Фрунзе, других названий что ли для приморского парка не нашлось?), прошли на берег бухты за старой лодочной станцией. Все радовались первому весеннему теплу, и В.И. смеялась с нами, разрешила поднимать мокрые цветные камушки, мы вместе рассматривали их. Вдруг с ней что-то случилось, она вся дрожала. Вновь построила нас парами и вывела на центральную широкую дорожку парка, приказала расходиться по домам. Мы с приятелем вдвоем замедлили за кустами. Я сам видел, как она в ботиках, в хорошем пальто, в нарядной шляпке вошла в море. Был холод, волны совсем небольшие, они уже намочили ее пальто, потом обнимали плечи, потом красноватая шляпка скрылась за ними совсем. Вот так она ушла…»
– Не беспокойся за меня. Внешне все в порядке.
– Но ты оставила хорошую работу, поменяла квартиру, не общаешься с теми, кто есть твои друзья…
– Та работа вымотала меня до последнего. Квартиру мы меняли по семейным обстоятельствам. А те, кто назывался другом, пока у тебя была хорошая работа, и быстро перестал таковым быть, когда ты ушла с нее, – стоят ли они разговора? Вся эта околокультур-мультурная графомань… Добавь сюда травлю, которую они мне устроили. Мне ж докладывали, какую грязь, какую клевету льют на меня. Тоже, из лучших побуждений. И это могло дойти до НЕГО. Так, вдруг, не расстаются.
