– Полно тебе граф, полно, отпусти, – сказала капризно, хоть и видно было, что порыв его ей по нраву пришелся, – ну будет тебе.
Но он все не отпускал, и тогда она уже суше предложила:
– Ты лучше Алексей Васильич со мной кофий испей, нынче не сама варила, а Катя.
Это Шаргородская, подумал и пошел за ней, как привязанный.
За кофе они болтали о всяком. И о том, что Катя давно уж взялась за нее и бранит, что кофий Екатерина Алексеевна варит слишком крепкий вопреки запретам докторов. И о том, что философ Вольтер прислал вот новое послание, а она, прежде чем ему ответить, желает хорошенько почитать Монтескье, уж так им увлеклась, и много своих мыслей имеет, и хочет их с Вольтером тем обсудить. И еще о театре, о собаках, лошадях, обо всем – и ни слова о прошедшей ночи.
– Ты теперь иди, Алексей Васильич, – сказала она по прошествии получаса, – мне надо поработать. После мы с тобой завтракать будем. Ты уж себе, я чай, занятие найдешь.
– Нельзя ли мне лошадь, государыня, – робко спросил он, желая раз уж такой выпал случай насладиться и надышаться этим ясным солнечным утром.
Она только плечиком пожала и махнула неопределенно. Погожев сообразил, что маху дал, к государыне ли такой вопрос! Пошел к дверям, оттуда обернулся для поклона и увидел, что она уже что-то пишет и его существования вовсе не замечает. Дверь прикрыл тихонечко, чтобы не помешать.
***
Коня ему удалось заполучить не без помощи тут же нарисовавшегося прямо у двери старого лакея государыни Шкурина. Пришпорив норовистого скакуна, Алексей Васильевич помчался галопом через сад, миновал ограду и вылетел в поля. Холодный утренний воздух ударил в его разгоряченную грудь, окатил влажной волной неразумную голову, где мысли никак не хотели прийти в порядок и все крутились и вертелись, перебивая одна другую. То ему казалось, что сам Потемкин вызовет его на дуэль, то думалось, что теперь Екатерина Алексеевна будет вот так же каждое утро приглашать его обсудить какие-нибудь философические вопросы, а может быть поручит и императорский театр.
Право, к театру у него более всего душа лежала, более даже чем к дуэлям, и уж куда более чем к философии. А ведь государыня говаривала, что наука философия полезная. Да ведь скучно. Да и жизненные вопросы не оставляют в голове места. Вот, например, как ему теперь вести себя с окружающими-то? Как быть с сановниками, с фрейлинами и прочими придворными, которые наверняка все теперь уж проведали и будут взирать на него вопросительно, а то и с подлейшим заискиванием. Кто его знает, может и просить еще о чем начнут, а он и понятия не имеет, как ответствовать даже. Ох, нелегкое положение! Одно хорошо, Параська теперь, наверняка уж, отвяжется и думать забудет ждать, когда он, граф Погожев ради нее доблесть проявит. Нет, теперь вся его доблесть только государыне достанется, иначе нельзя.
Тут он вспомнил, что завтракать должен с государыней и повернул коня обратно и вот когда понял, что заехал далеко. Намного дальше, чем мог предположить. Чтобы вовремя быть при особе, следовало поспешить, и он стрелой летел к своему только что обретенному счастью, до конца даже и, не понимая, что это – счастье или тяжкий крест. Но все же летел и в ограду Екатерининского парка проскочил, когда еще большой суеты ни в парке, ни во дворе не видно было. Неприученный вставать спозаранок, он не особенно чувствовал ток утреннего времени и сказать теперь вряд ли бы смог, сколько его прошло с тех пор, как увидел он стрелки на четверти седьмого. Однако ж успев изучить придворную жизнь, понимал, что коли народ не кишит на крылечке, то еще не тот час, чтобы спешить и с галопа перешел на шаг.
