– А ты?
Без понятия, как вырывается этот вопрос. Мне хочется запечатать себе рот ладонью, но перед этим хорошо так шлёпнуть по губам, чтобы не выдавать больше внутреннего хаоса. Потому что я, сука, скучал. Сейчас всё случившееся не имеет значения. Ни предательство, ни то, что у них общий ребёнок. Есть я. Есть Кристина. Совсем близко. И она смотрит на меня так серьёзно и печально, когда выдавливает:
– Ты даже представить не можешь.
Ещё как могу. А вот думать не выходит совсем.
В долю секунды я поворачиваюсь, ловлю тонкое запястье и дёргаю девушку на себя. Оборачиваю руками плечи и поясницу, крепко-крепко обнимая.
Блядь, где мой циник, когда он так нужен? Где ожесточившийся, ненавидящий любовь мудак, которым меня сделали? Почему меня отшвыривает в чувства, которых не должно быть? Разбиты, уничтожены, сожжены её влажным взглядом, полным искренней вины, её жалящими в самое сердце прямыми словами, преисполненными сожаления. Она не врёт. Я вижу это. Знаю. Просто знаю, что сейчас она настоящая. Девочка, которую так сильно любил.
Её несмелые, дрожащие губы касаются шеи. Я вздрагиваю всем телом, каждой его клеткой. Прижимаю ещё плотнее, до хруста. Крест-накрест оборачиваю желанное тело и шепчу:
– Почему, Кристина? Если любила, если больно… Зачем?
Она медленно поднимает лицо. Пальцами проводит по моей скуле и щеке. Я загибаюсь в мучительной агонии, что так расчётливо растягиваю. Она – жена Макеева. Что бы ни было у нас раньше, трогать чужую жену, мать его ребёнка должно быть для меня запретом, табу. Но вместо всех «должен», «нельзя» и «надо» я делаю то, что запрещено и людскими законами, и небесными. Опускаю голову ниже и прижимаюсь губами к её рту. И вкус её взрывает все запреты. Поднимает из глубин каждого тщательно закопанного трупа.
Мы не целуемся, нет. Просто притискиваемся губами. Трясёмся обоюдно. Ненавидим до глубины души. А в глубине… Блядь, люблю. Пиздец, мать вашу. Я давно вырос достаточно, чтобы перестать путать и отрицать чувства. Но сейчас мне хочется убедить себя, что я просто хочу отомстить Макею и Кристине. Что я обнимаю и целую её для того, чтобы затащить в кровать, использовать, разрушить их семью, а потом со спокойной душой вернуться домой и жить дальше. Но не хватает силы воли, чтобы лгать самому себе. Все мои мертвецы встают из могил, пока наши губы робко, словно боясь причинить и получить боль, начинают двигаться. Они просто мажут друг по другу. Будто говорим, а не целуемся. Шевелим, но не углубляем.
Секунды тянутся на вечность. Всё больше соли и горечи оседает на рецепторах. Всё глубже впиваются рапирами в сердце острые, ядовитые когти Фурии. Всё сильнее возбуждение. Всё острее желание. Всё опаснее наш контакт. Для меня – погибель.
Я не отталкиваю. Она не отстраняется. Даже не двигаемся, как статуи. Дышим тяжело и рвано друг другу в губы. Плотно зажмуриваюсь, впитывая её запах, вкус, дрожь, тепло. И захлёбываюсь в водовороте собственного безумия и неприятного осознания: люблю. Хреново. Очень хреново то, что она не сопротивляется. Что я, блядь, самому себе не сопротивляюсь. Да что ж такое-то, а? Она мне изменила, обманула, бросила, родила от другого, а я оторваться от неё не могу, отпускать не хочу, готов простить.
Где-то на подкорке бродят слова, которые никак не могу уловить. Макей что-то говорил, объяснял. То самое, что мой мир перевернуло. Это то, что заставляет меня отказаться от ненависти и желания мстить и рушить?
