– Ага, добровольно! Рассказывал мне дядя о добровольности. Знаешь, сколько людей в Одесской области в Сибирь загнали? И в нашем селе тоже многих сослали? Дяде Ионе, двоюродному брату отца, дали десять лет лагерей. За что?!
– За что? – переспросила Эля.
– За то! Дядю Ион лавку свою имел, не хотели признавать закон о национализации! В ней сейчас дядя Фанел работает простым продавцом. А крестьян у нас сослали потому, что лошадей и коров лишних имели! Вино давили и продавали. За то, что уполномоченным рылом не понравились! – вскипятился Боря.
– Я расспрошу об этом папу. А ты что же, теперь против советской власти будешь выступать? – с внутренним страхом спросила Эля, вдруг парень скажет: – «Конечно!». Он только рукой махнул.
– Да причем здесь советская власть! При любой власти жить можно, если в ней правители нормальные, – с досадой высказался Боря. – Нам бы председателя толкового, да парторга убрать. Жили же раньше без руководящей и направляющей. А то не знаешь кому подчиняться, то ли председателю, то ли парторгу. Мама настояла, чтобы я все же поехал, доучился. Будет в нашей семье хотя бы один грамотный. Полгода осталось до каникул. А там еще год и в военное училище пойду.
– Ты можешь не поступить, – тихо сказала Эля.
– Почему? – удивленно спросил парень и уставился на нее своими темными глазищами.
– Ты плохо говоришь по-русски, а пишешь еще хуже. У тебя ошибки в каждом слове. В училище принимают с десятью классами, в некоторых случаях с семилеткой тоже берут, – пояснила Эля.
– Может, я попаду под некоторый случай, – удрученно проговорил парень. – Мне еще год учиться, подтяну русский.
Эля промолчала, не стала говорить, что вряд ли примут парня в военное училище не потому, что плохо говорит по-русски, его отец подпадает под подозрение в частной деятельности, то есть, считается кулаком. Да и дядя сидит как контрреволюционер. С такой «родословной» в военное училище не принимают. Со слов Бориса она знала, он в селе окончил румынскую четырехклассную гимназию, дальше повышать образование можно только в районном уезде или в Кишиневе. Почти никто не уезжал из села по окончании гимназии. Румыны не очень поощряли образование молдаван, которых они считали людьми второго сорта. Правда, евреев, гагузов, украинцев и прочих инородцев румыны не любили еще больше, тем вообще доставались самые грязные и тяжелые работы. Молдаване работали на виноградниках и полях, которые принадлежали богатым румынам и местным богатеям. И только незначительная часть молдаван имели свой клочок земли, на котором выращивали виноград. Такой клочок земли имела многодетная семья родителей Бориса. Каждую осень они собирали урожай винограда, давили его прессом, делали вино на продажу.
Борис почесал затылок, словно впервые услышал, что плохо говорит по-русски, и принимают в училище после десятилетки. Ему к приезду в Одессу уже исполнилось семнадцать лет, для школьника он переросток.
– Да? Может быть, ты со мной еще и русским языком займешься? – спросил парень. – Я тебя в румынском подтяну, ты меня по-русски научишь.
Эля улыбнулась.
– Зачем мне нужен румынский. Он мне явно никогда не пригодится. Заблуждается твой папа, русские никогда не допустят румын в Одессу, – мягко проговорила она, и положила ладонь на его руки. – А тебе, конечно, я помогу. Ты приходи, Боря. И русским позанимаемся, главное, не бросай музыку. Ты очень талантливый. На слух ловишь очень сложные пассажи.
