Там, где Босфор замолкает - страница 17

Он задумался.

– Каждый раз, когда я говорил – я как будто выходил на краю крыши, – почти шепотом ответил он. – И это было страшно. Но… я понял – если остаёшься на крыше слишком долго, на тебе начинают стричь ветхие крыши. То есть – всё crumbles, если не делишься.

Мелисса оценила это сравнение. Оно было точно и грубо, как сами крыши.

– А ты? – сказала она, – о чём ты молчал?

Он затылком коснулся спинки скамейки:

– О прошлом. О том, что я был не тем человеком, которого одобряли. Я был недостаточно нежен. Недостаточно сильным. Я боялся, что если покажу это – никто не захочет до конца смотреть.

Её пальцы непроизвольно потянулись к его руке. Она замялась, но он не отшутил – и позволил ей дотронуться.

– Я понимаю, – сказала она тихо.

Очередное молчание. Гёкхан посмотрел прямо на воду:

– Расскажи мне о ней… – сказал он, не глядя. – О женщине, которая вам не дала мишку, но дала куклу ребёнку.

Он назвал ту же самую куклу.

Она удивлённо подняла глаза. Потом улыбнулась горько:

– Её звали Оксана. Она была педагогом. Вроде бы добрая, но в её тишине было больше страхов. Она боялась быть неправой. Поэтому обучала нас – своих учеников и детей – лучше быть нужными. А не видимыми. И я выросла в тени незаметной доброты.

Она замолчала. Потом тихо рассказала про день похорон отца. Как каждый взрослый сказал ей: «Ты теперь взрослая». Как она слишком рано стала «сильной». Как с тех пор страх – будто под кожей – не ушёл.

Он нежно пожимал плечами.

– Но ты всё равно говоришь. Здесь. И это – сила не той, которая делает человека каменным. А той, которая делает его живым.

Её глаза потекли. Редко так бывает – когда эмоция не просит уединения, когда она спокойно принимает присутствие.

– Знаешь, – она вздохнула, – мне хочется больше такого: чтобы слова были не попыткой заполнить тишину. А памятью. Что можно проживать, а не прятать.

Он взял её ладонь в свою. Не стойкую. Но тёплую:

– Тогда разговаривай. Я обещаю – не заменю твои слова компромиссами. Я буду слушать.

Она улыбнулась ему, вытирая щеку:

– Спасибо.

Они сидели вместе, держась за руки. Гёкхан больше не ждал. И она не стеснялась, потому что слов больше не требовалось.

И в ночи, на том самом берегу Босфора, их тишина уже не была пустотой. Она стала началом.

Они всё ещё сидели на скамейке, но ночь уже не казалась такой безжалостной. Луна, как будто чуть опустившись, отразилась на воде – дрожащим овалом, будто всё в этом городе умеет слушать, даже свет.

Мелисса глубоко вдохнула. Гёкхан всё ещё держал её за ладонь, но теперь чуть осторожнее, будто хотел сказать: если захочешь – отпущу, если нужно – останусь.

– Я никогда не любила апрель, – сказала она вдруг. – Он будто крадёт тепло, даже когда день ещё тёплый.

– А мне кажется, апрель – как вино, – ответил он. – Сначала кажется, что кислый. А потом раскрывается – и уже не хочешь возвращаться в март.

Она посмотрела на него с лёгким удивлением.

– Удивляете вы меня, Гёкхан. То таксист, то философ.

– У каждого философа был хотя бы один день плохим водителем, – усмехнулся он. – И наоборот.

Они засмеялись. Смех был тихий, тёплый – как дыхание под пледом. Но потом наступила пауза. И вдруг она почувствовала – как её рука в его ладони стала чуть дрожать. Не от страха. От нежности, которая накрывает, как вдруг надвигающийся шторм – без угроз, но с властью.

Он посмотрел на неё. Глаза были мягкими, внимательными. Ни намёка, ни игры. Только честность.