– Сорок пять! И ни граммом больше.
– Так всё-таки – граммы?
– Фунты-ы-ы! Фунты-ы-ы!!! – надрывается гид.
– Как же нам посчитать?
– Ве-шай-те!
– Мы сейчас повесим тебя! – вскипает благородной яростью группа.
И гид сдаётся:
– Хорошо, тогда делите на три!
– Чемоданы?
– Килограммы!
– Но ты сказал о них забыть!
– Всё! Я повешусь сам!
В препирательствах время проходит незаметно.
– Следующий!.. Некст! – гаркает мне приёмщица, и я взваливаю багаж на весы.
Два чемодана отчаливают благополучно, третий же терпит крушение у самого причала. Профсоюзный член недовольно кривится и качает головой.
Я бухаюсь на колени. Скрипит ключ. Взвизгивают молнии. Очередь шипит. Я дёргаю жену за брючину:
– Какой у нас перевес?
Жена молчит. Я горячусь:
– Что выкладывать – мяч или туфли?
– За мяч, – слышу, – убью любого!
– Так туфли?
– За туфли убью тебя!
Копошусь в шуршащих внутренностях. Вслепую вырываю пару ношеных носков, запихиваю их себе в карман и подобострастно заглядываю члену в лицо.
– Фоти файф!.. Сорок пять! – брезгливо роняет лицо и, будто смахивая пылинку, отправляет чемодан в плавание.
Ошарашенные, мы отчаливаем от прилавка.
– Ты это видела?
– Видела.
– Не, ты это видела?
– Да видела я, видела!
– Носки?!!
В самолётах местных авиалиний, как в автобусах, места общие – вошёл и сел. У пассажиров на руках лишь номерки с витаминными подгруппками – А, В и С.
В нормальных странах это могло бы вызвать здоровый мордобой, но только не тут.
Я попадаю в кислый ряд С, жена соответствует В.
– Займу нам у окна! – всасываемая потоком, кричит она мне и превосходит самою себя. Места и у окна, и у туалета.
– Всё в одном! – радуюсь я, поглядывая на стюардессу-гаитянку в синеньком фирменном сарафанчике, лицом похожую на Боба Марли, а формами напоминающую Наоми Кэмпбелл.
Впрочем, Боб Наоми не конкурент.
Пять часов лёта обещают быть любопытными.
Летим. Справа спит жена. Слева сухонькая седовласая американка ковыряет карандашом судоку.
За спиной то и дело истошно взрывается ватерклозет. Жизнь кипит. Я в серёдке.
– Эскьюз ми, – обращаюсь к соседке, и та пружинно вскакивает.
Уже в пятый раз, но всё так же прытко – с улыбкой и без мата.
«Наверное, йога, – думаю я. – Точно, йога!»
– Впрочем, ноу, – мотаю головой. – Ноу, ноу…
Отчего-то очень хочется измерить глубину её терпения. Нащупать, так сказать, границу между благонравием доброго самаритянина и сквернословием пьяного сапожника.
Изящно подбирая юбку, женщина вновь усаживается, напяливает очки и нацеливает на судоку свой карандаш.
– Хотя йес, – внезапно передумываю я. – Пожалуй, всё же йес…
И тут же следует новый подскок и полный обожания взгляд.
«Какая грация!.. Балет, определённо балет».
– Айм сорри, бат всё-таки ноу… Эскьюз.
«Ах, как посмотрела! Да это уже не обожание – это влюблённость. Кто ты, бабушка? Мазохист?»
– Вы йог? – обращаюсь я к бабуле, когда она вновь усаживается. – А ю йог?
– Эскьюз ми?
– Ху а ю? Йог?
– Ай ам а тичер.
– Училка? – шиплю я в смятении.
«Боже, какая выдержка!»
– Эскьюз, бат мне срочно надо аут!
И снова взлёт, исполненный восторга.
«Святая! Ну просто святая!»
Мы расшаркиваемся, и я в пятый раз отправляюсь за перегородку – любоваться гаитянкой.
Темнокожая богиня, будто выточенная из шоколадного мрамора, сидит в роскошной раскорячке и перебирает пакетики с печеньем. Её мускулистые ляжки поигрывают в неоновом свете, полированные руки блестят матово-чёрным жемчугом… и мне чудятся джунгли.
